Горстку пепла держа на ладони, Он вздохнул глубоко — и запел, И ответила роща на склоне, И рассвет над горой заалел. Первое послание любимой Писал он, что, когда твои глаза Его души коснулись нежно-нежно, Они внезапно стали цвета неба И этот цвет переменить нельзя, Что помнит он все муки, забытье И за роялем пение твое. И он писал: «Зачем тот синий цвет, Песнь под сурдинку, бесконечность мигов, Когда тобой в Ганджу отпущен с миром, Но мира в мире мне отныне нет! Так шелестеть деревьям удалось, Как шепчешь ты, — бросаюсь я на шелест, Как сокол с полувывернутой шеей, Запутавшись в сетях твоих волос. Да, твой манок меня зачаровал И синевой глаза мои подернул! И бьются соловьи в ночных потемках, Друг друга убивая наповал. Вокруг трава от крови их сыра, Ты их бросаешь в бой движеньем перстня. Со мной играет шальная твоя песня, Как будто с тенью собственной серьга. Сквозная алазанская лоза, Жару и холод ты осилишь, стерпишь, Твои глаза растут в траве на стеблях, На дне ручьев лежат твои глаза. А я, как дервиш, по земле хожу И к истине дорогу проторяю, Но по ночам с укором повторяю: „Зачем тобой отпущен я в Ганджу!“ Среди чужой, крикливой толчеи Ищу твой голос тихий и печальный. Перебираю звезды машинально, Как будто четки вечные мои…» На ложе твоем На ложе твоем прикорнули стихи, Апрельских садов прикорнули метели. Оденься туманом, как будто Метехи, Созвездьями волосы туго стяни! Но стягивать волосы не по тебе — Тебе ни меня, ни тумана не надо, Не надо ни рая, не надо ни ада, Ни звезд, хоть останься всё небо во тьме. Приданое ревности лучше сожги! Пусть кончики пальцев легко и прозрачно Ко лбу моему прикоснутся просяще И скажут дрожаньем своим «помоги!» — И я обыщу закоулки ночей, Все руки о звезды себе исколовши, И тихо приду к твоему изголовью С охапкою хвороста лунных лучей. Но каждый твой волос — как лунная нить. Для этих волос мой подарок — он лишний, Испевшейся птицей ночною, неслышной, Из них я хотел бы гнездо себе свить. Дорогу к тебе я найти не могу. Но мягкой походкой, танцующей в листьях, Ты бродишь в моем воспаленном мозгу, Как будто по улочкам узким тбилисским. На ложе твоем прикорнули стихи, И радуги край за балкон зацепился. И сам я сомнений своих застыдился, Сомнения мне отпусти, как грехи! Пускай на открытые раны мои Прольются волос холодящие струи, Пускай твое горло, свирелью воркуя, Журчит, как журчат соловьи и ручьи. Но это уже невозможно… В тоске Я пел тебе песню блаженства и муки, Но сумрак застиг меня на полузвуке, И в ночи запутался я, как в силке. Второе письмо к Маико Орбелиани Ну, здравствуй, Маико, любимая сестра! Нет писем от тебя — а я всё жду и жду. Красавица моя, поведай, будь добра,— Всё так же ли цветешь в родном своем саду? Ты любишь виноград — он здесь уже созрел! Орехи, турачи — базар в Гандже богат, Но что тебе прислать, я выбрать не сумел… Вот, может быть, стихи тебя повеселят? Я шелку бы купил — но здесь шелка в цене, Твой рыцарь обеднел — уж ты его прости… Пошли свой ясный взгляд сквозь толщу мрака мне, Узилище мое хоть в мыслях навести! Как там Тбилиси наш? Поговорим о нем И вспомним тех друзей, что смутною порой, Бесстрашные, ушли сражаться с Шамилем. Их, верно, нет в живых, лишь тени над Курой? Язвящие шипы вонзила в грудь тоска, Всё нет и нет письма — должно быть, неспроста… Мтацминда, как и ты, так страшно далека, Кругом такая мгла, такая пустота! Я горлицу мою глазами проводил — Вспорхнула в небеса, проститься позабыв. Стреножил я мечту, мне белый свет немил, Сплю долго по утрам, я скучен и ленив. Три слова напишу о радостях моих: Лаваш, пити, гранат… Чего еще желать? Известно всей Гандже: приезжий — не жених. Коптит моя душа, ей больше не пылать… Я ближним помогал в далекой жизни той — Теперь живу легко, бегу от суеты. Сестрица Маико, откликнись, ангел мой! Как это хорошо, что есть на свете ты. |
