Но если оживить умел я глину, — Я ливнем песен землю окроплю. Не подноси пустого мне кувшина! Я сам потоком яростным киплю. Не всколосилось поле золотое Заветных дум. А вызреет — ну что ж,— Ты на руки возьмешь дитя седое И за реку меня перенесешь. Теперь посеять новое зерно бы! Но как, дитя, пойду я за тобой? Я лягу в колыбель — не в темень гроба, Ты песню колыбельную мне спой, Чтоб колыбель дыханье дум качало, Чтоб в колыбель — не в гроб — душа легла, Чтоб мой конец похож был на начало, Чтоб смерть и после смерти не пришла. И в песню ту над зыбкою моею Я всею жизнью прожитой вплетусь, И вечный мрак, быть может, одолею, И с песней в мир живущих подымусь». Живая рука Давид с печалью утром говорит: «Вновь смерть, как лютый враг, мне предстоит! Коль смерть косой мою десницу скосит, Пусть без меня десницу сохранят, Пусть на кладбище руку не уносят, Водой живой пусть к жизни возвратят. Я слепну, но рука не ослабела, В труде живом по-прежнему крепка. Пусть я умру, зароют в землю тело, Но жить должна творящая рука. Отрежьте в жизни руку мне десную, Не дайте ей бесплодно умереть, Пусть тень руки с собою понесу я И с нею — боль, что заставляет петь. Не суждена мне колыбель, я знаю: Там, за порогом вечной темноты, Землей мой гроб рука моя живая Засыплет, надо мной взрастит цветы. Иль ввысь меня подымет, как комету, Мой лоб кудрявый тучкой осеня. Надежду даст мне, как источник света, Ворон отгонит палкой от меня. Взнуздает буйный ветер лет крылатых, Тепло живое в рукопись вдохнет, Ладонь в страницах книги отпечатав, Пред ней врата бессмертья распахнет». Беседа Давида Гурамишвили с бренным миром Еще источник слов не иссякает. Сегодня горечь крепче, чем вчера. Давид перед судьбой не отступает И не кладет правдивого пера. «Мир! Ты чудовище с душой кривою. Тебе я верил, ты же — обманул. Ты разорил гнездо мое родное, Мой дух в кувшине глиняном замкнул. В бесплодной кинул ты меня пустыне, Мне тернием подошвы исколол. Доверился твоей я благостыне — И вот куда же ты меня завел? Я стар… Где я найду приют свой ныне? — Смерть должника потащит на ответ, Казнит меня, и уподобит глине, И скажет вслед: „Всё суета сует“. Но так я не хочу тебя покинуть, Назначь конец, какой мне хочешь ты, Заставь нагорным ледником застынуть, Но огради от вечной темноты. Или на торге смерти ненавистной Продай меня, ягненка. Но в руне Оставь навек дыхание отчизны, Бубенчик привяжи на шею мне, Чтоб молвили: „Смерть лихоимцем стала, Взяла ягненка в счет долгов чужих, Хоть никого бегом не настигала, Хоть не скосила даже яровых!“ Пусть мира злоба светоч мой гасила, Не праздно в мире жизнь прошла моя. Но жизнь, я вижу, — трапеза могилы. Как о бессмертье мог подумать я? Но по себе оставил я младенца, Дал сыну сердце, голос, мысль свою, Да встретит он счастливый дальний день свой Средь будущих друзей в родном краю». Последний день Когда, как птица, песня возросла И — сильная — перед тобой взлетела, Смерть в самом деле к двери подошла, Холодною полой прошелестела. Тебе казалось — день, как полночь, глух, Соломенное ложе — словно камень. Вот — запоет за петухом петух, Блеснет рассвет вослед за петухами. Но не светало. Петел не пропел. Глаза как будто застилали тучи. И понял ты, что светоч догорел, Что холодеет кровь, как ключ гремучий. А за дверьми сад белых яблонь цвел, Лучась, как облака над Зедазени, И жернов жито новое молол, И перед смертью ожило сомненье: Перенесет ли сын через хребет На юных крыльях ношу долгой жизни, Воспоминания народных бед, Что в книге сохранил Давид отчизне? Хотел сказать ты: «Горе мне, о мать! Кто обо мне вздохнет на целом свете? Где мне на гроб убогий денег взять? В кармане свищет ветер, пусто в клети…» |
