И видел пленник из окна: ненастье, И, жалости не зная, в жажде власти, Вдруг налетала на лето зима, Засыпав снегом ветви и дома. Очаг крылом косматым потушила, И бедняков заботой сокрушила, И птиц лететь заставила на юг, На каждый сук повесив снега вьюк. Тепло земное в глубь земли угнала, И ледяные розы изваяла, И, как разносчик леденцов, зима Обвешала сосульками дома! Когда же таянья свершилось чудо, — Примчался май, и все зимы сосуды Стеклянные безжалостно разбил, И теплым ветром всходы защитил. И радостное небо загремело. И под рукою мастера умелой Раскрыли почки влажные глаза, И пролетела первая гроза. И лето обновило лик природы, И нивой стали молодые всходы, И жимолость и липы расцвели И новой жизни славу вознесли. И плакал соловей, и, как бывало, Вновь украинка юная вставала Вдали и пела: «Весела весна»,— И из цветов плела венки она. И рана пленника зарубцевалась, Но ведь и плен, как жернов, давит грудь. Тюремным стенам недоступна жалость, И сторож ночью не дает уснуть. Ты узник за решеткою железной. О, как прожить года в проклятой тьме? Как душат стены одиночки тесной… Нет, не привыкнешь ты к своей тюрьме! А сердце словно льдами оковалось, Но ключ поет горячий подо льдом… На Украине рукопись осталась, Написанная кровью и огнем. «О, не сожгли б слезами окропленный, Заветный свиток, житницу мою, Мой труд, живым глаголом наделенный! О жизнь! Я сохранить его молю! Подобно житнице певца творенье, В нем шелестят незримые поля, И веют, и шумят, не зная тленья, Любую боль дыханием целя. Я слышу, как шуршит родное поле, Я слышу песню жницы молодой. Но как мне петь! Я — соловей в неволе… Чу, ржет вдали, зовет меня гнедой! Но как мне петь? Был чет, а стал я нечет. Война еще бушует, мир — в огне. О, вырваться бы вновь на поле сечи, Я не последним был бы на войне!» И ночь и день влачат унынья бремя. Двуцветна жизнь печальных близнецов, И узник взором прорезает время: Проходят дни — вся жизнь в конце концов. Минувших дней он вызывает тени: Бой под Хотином, шведскую войну. Он, жизнь начавший у лезгин в плененье, Кончает дни у пруссаков в плену. Как скорлупы яичные пустые, Стоят в шеренге пять десятков лет, Седеют кудри, падают, густые, И, как свеча, скудеет белый свет. В тюрьме подкралась незаметно старость. Не проломать гранит стены глухой. И хоть былая боевая ярость Кипит в крови, нет сабли под рукой. Но вот однажды утром, на молитве, Он о победах русских узнает, И словно слышит скрежет сабель в битве, И словно видит всадников полет. И снова Одер густо отуманен От дыма пушек, бьющих за холмом, И рассекает брат-однополчанин Германский щит, украшенный крестом. И трон колеблется державы прусской, И Фридрих сам на взмыленном коне Бежит бесславно перед силой русской, Скрываяся в полночной тишине. И сердце громко говорит Давиду: «Ты полон сил! Ты седине не верь, Бери свой меч, мсти за свою обиду!» Но не сорвать окованную дверь. И нет меча. И мечется в бессилье По камере. «Нет, лучше смерть в бою! Рубитесь, братья! Разверните крылья! Исчерпайте со славой жизнь свою!» А русским уж Берлина ключ вручают И ключ от королевского дворца. И сердце вновь, как быть ему, не чает: И радость в нем — и мукам нет конца. И снова годы рассекает око: Хотинский бой, турецкая война, И девушка из Зубовки далекой… Увяла, знать, устала ждать она. Как хлеб и воду, радости и беды Ты с украинцем, с русским разделял. Ты им о муках Грузии поведал, В бою пред смертью ты не отступал. Как русский, ты сражался в русском войске, Конем ли землю прусскую топча, В Финляндию ль отправившись геройски, — Не посрамил грузинского меча. |