Как буйно он шумит в родном краю, Как в нем крылатый дух твой веселится! И в сад твой мы вступили — и твою Благословили мощную десницу. Давид Гурамишвили уходит в поход И я внезапно позван был в поход. В тот день в лесу грибы ты собирала. О сада юности цветущий свод, Как я искал тебя, а ты не знала! Достался жребий мне — идти в поход. Взгляни мне вслед, о лютик мой медвяный! Пусть мне вослед ветвями сад махнет, Как твой платок узорный, из тумана! Я оседлал походного коня. Растащат мой шатер чужие руки… Взгляни звездой далекой на меня Сквозь сумрак ночи в горький час разлуки! Коль суждена мне гибель на войне, Склонись во сне над смертною постелью, Вздохни, блесни, подобная весне, Дай мне испить целительного зелья! Мир мчит людей, как буря — желтый лист, Как вихрь кружит, не даст промедлить мига. Я — лишь названье и заглавный лист, А век мой — ненаписанная книга. Я гроздий не нарвал в тени твоей. Когда паду под вражьими мечами, Найди мой шлем и доверху налей Твоих очей алмазными слезами… Пусть мой собрат из шлема отопьет, Пусть боль моя потомку станет благом, И пусть он слезы надо мной прольет И осенит меня грузинским стягом. В магдебургской тюрьме В Семилетней войне потрясли мы Основание прусского трона. Давид Гурамишвили Ты не остался в стороне от брани: Вновь у Кюстрина обнажил ты меч И мчался первый в конном урагане,— Приказ был: войско прусское рассечь. В трясине твой скакун завяз внезапно, Но, яростью пылая боевой, Ты бился, полный силы неослабной, Отваги дух вложил в клинок стальной. Ты воин был поистине бесстрашный, И, хоть гнедой твой конь потерян был, Ты дрался пеший в схватке рукопашной, Грузинского меча не посрамил. Ты звал: «Ко мне, гнедой! Ко мне, мой милый! И я тебя за Одер погоню! Россия нас поила и кормила, Дала нам меч, одела нас в броню!..» А на тебя пруссаки налетали, И был ты пеший против верховых, И мощь твою, как ветви, обломали, Лишили дуб ветвей его густых. И ты истому смертную изведал: Израненный, на берегу реки Лежал ты, и никто напиться не дал, Не протянул спасительной руки. И небу поручил свой дух суровый, И сердцем окрылился, как орел, И, словно бы тенистую дуброву, Прохладную обитель ты обрел. И ты прошелестел, как нива хлеба, Дождя бессонно ждущая в степи: «О мать моя! Из вечной чаши неба, Из чаши жизни грудь мне окропи!» И вот твою молитву оборвали, И подняли тебя, и понесли, И мир через решетку показали, И годы плена горькие пошли… В холмах бесплодных Магдебург унылый Садов ветвями пыльными поник. Молитва на устах твоих застыла, Иссякли слезы, твой живой родник. Из крепости видна тебе пивная, Но там веселья не заметит взор. И лишь суровый, перемен не зная, Чернеет хмуро башнями собор. Плетутся клячи по дороге пыльной, Без седока повозку волоча. И скорбный вечер полн тоски бессильной Бойца в цепях, лишенного меча. И не спешит никто со снедью свежей К тебе в тюрьму. И вечер тих и глух, И меркнет день, зарею бледной брезжа, Как будто с телом расстается дух. Песком, мякиной хлеб тюремный полон. О голод! голод! — Родина вдали… Как пытка многодневная тяжел он. О, дайте же вкусить плодов земли! Он вспоминает: в Миргороде тесто В печи взбухает, рвет свои бока. И девушка, как светлая невеста, В руках несет не хлебы — облака. И облака, как хлебы золотые, Смеясь, сияют ласково в окно. Меч предков защищал поля святые, И труженика пот питал зерно. Ты слышишь ржанье твоего гнедого? Но ты изранен, ты в плену навек… Так думал он. Из дум родилось слово, Могучее, горящее: побег! И две зимы промчало время сонно, Два лета худосочных пронесло. Зима ковала ледяные троны, А лето серп отточенный несло! |
