Но ведь ты же был крылатым, Ты принес весенней ранью К украинским белым хатам Судеб Грузии дыханье. Как в степных ночах пылал он — Стих твой, пламенем одетый, Как перо в слезах стонало: «Беды Картли мне поведай!» Там звездою в новом мире Вспыхнул светоч твой высоко, Там ты душу отдал лире — Книге памяти жестокой, Врифмовал в ее шаири Скорбное, живое око. Беды Грузии повисли На пере твоем, как слезы. По равнинам мчатся мысли, Будто с гор нисходят грозы. Никнет мать в тоске, что ива. Ива плачущая, где ж ты? Там, где зов в ущелье сгинул, Где порвал свои одежды, Где вели тебя лезгины, Заглушив бичом рыданья, — Я прошел тропой пустынной Безнадежного скитанья… Бедно слово, чтоб глубины Твоего раскрыть страданья! Ты согрел мечтою книгу, Облаком над ней пролился. Жив твой стих, в степных зарницах Вот он ливнем прокатился! На живых твоих страницах Я, как птица, опустился. Где стоял ты одиноко С опаленными крылами, Я услышал издалека Зов, бушующий как пламя, И писал живого ока Я кровавыми слезами. Пересек я степи, реки, Где ты пел с такою силой… Я бы сжег слезами веки, Плача над твоей могилой, Если б черной тучей дыма Не умчались наши беды, Если б над землей любимой Не настал он — час победы. Как Гурамишвили был похищен лезгинами и бежал из плена Жатвой дышали грузинские дали. Горцы тебя у ручья захватили И через тридевять гор перегнали. И наглотался ж ты горя и пыли! И убежал ты, но схвачен был снова, В яму посажен, унижен жестоко. Ночью ты видел со дна гробового Жизни своей огонек одинокий. Как от родного гнезда оторваться? Как примириться с ямою темной? Молвил ты: «Мимо миры эти мчатся, Вне меня реют рекою огромной…» Плесень могил одевала рассветы. В небо глядел ты, неволей томимый. Был под землей ты и грезил, что где-то Лето и золото нивы родимой. Яму минуя, не слушая пеней Пленника, мимо шли дни и недели. Слезы твои на крылах песнопений К звездам высоким ночами летели. Вспыхнул костром ты в своем заточенье. Жаркие слезы катились ключами. Думы, надежды твои и сомненья К небу из ямы взлетали, как пламя. Родины голос услышал ты скорбный: «Время отрадной жатвы вернется. Смерть лучше этой могилы позорной, — Встань же, мой светлый, выйди на солнце!» Вылез из ямы… От страха и счастья Птицей душа трепетала живая, Яма зияла раскрытою пастью, Кашлянул сторож, спросонок зевая. Щепотью пальцы сложил ты, как будто Хлеба взял крошку, перекрестился И по тропинке, змеившейся круто, В горы скользнул ты и в сумраке скрылся. Беглец в пути В пору жатвы горячую Был я схвачен лезгинами. Народное Ты брел устало в утреннем тумане, Клубился над ущельем знойный пар. Ты пить хотел. Ты вспомнил берег Ксани И тень прохладой веющих чинар. Как звонок утром жаворонок в небе! Как весел в поле крик перепелов! Жнецы поют в волнующемся хлебе, Кладут скирды тяжелые снопов. И ты томился жаждой в жнецком стане. Вставал во мгле багряной жаркий день. За полем вдалеке сверкала Ксани. От черных буков простиралась тень. С лица отерши пот платком широким, Ты к берегу беспечно зашагал. Оружие оставил над потоком И пересохшим ртом к воде припал. Но рыскавшие по лесу лезгины К тебе подкрались в тальнике густом. Схватили и связали в миг единый И рот заткнули потным кушаком. От пажити, где жатву не дожали Серпы кривые бедных поселян, От родника родного оторвали И за горы умчали в Дагестан. |