Я вкусом винным, пеньем соловьиным

любви дал имя — в стих оно легло.

Но вороны меня терзали! Ими

я сломан, как орлиное крыло.

Стал жить стихом и предал я забвенью

Кахетии военную звезду.

Чужбина обрекла меня мученью,

я старых гнезд в отчизне не найду.

И каждый стих мой вырвали страданья,

в грядущее мостом кладя его.

Кахетия, каких созвучий гранью

луч сохраню я солнца твоего?

А свежий ветер, вспенивая ветви,

как девушка, в садах смеется нам.

О судьбах Грузии свистящий ветер

пословицей летит по деревням.

О новой родине, о счастье, о покое

по Грузии проносит он молву.

И мне б свое гнездо свивать с тобою,

и мне б там быть с тобою наяву!

Как я вмещу, Кахетия родная,

твою природу в чуждый строй маджам?

Хочу сказать, оленя догоняя,

там, где стоял наш Алавердский храм,

где мой ретивый конь, раскинув гриву,

летал стрелою, легок и могуч,

я вижу: вновь сады страны счастливой

насытил хрусталем полдневный луч.

Вот поле, где я в мяч играл когда-то.

О, стать бы мне живым среди живых!

Я пожелал бы с чашею подъятой,

чтоб, как форель, метался каждый стих;

чтоб, радуя народ игрой всегдашней,

сверкали строфы, как глаза, в веках!»

Умолк поэт. И день над кровлей башни

склонился в холодеющих лучах.

И смотрит на темнеющие пашни

поэт в густых, как иней, сединах.

Поэт проснулся. С кровли голубь-вестник

навстречу временам летит с письмом.

Старик подзорною трубою песни

следит за быстрым вестника крылом.

И из оконца, дряхлый, темнолицый,

он вниз глядит, подобно сироте.

Осенний день в деревне веселится,

как грузный дядя средь гурьбы детей.

Довольством нашим добрый день утешен.

Он сыплет зерна щедрою рукой,

скользит лучом по белым азарпешам

и листья, словно мысли, вводит в строй;

колеблет рощ багряные наряды

и почву винным запахом поит,

как искру, зажигает плод граната,

сады полками яблок полонит.

Стол для крестьян в хоромах накрывает,

не видно жалких хижин бедняков,

отчизны голос с севера взывает,

и Картли откликается на зов.

Храм Алавердский погрузился в холод,

лишь он напоминал бы о былом…

Из будущего возвратился голубь,

и перышка былого нет на нем.

И у вина, наполнившего чаши,

приятнее, чем прежде, вкус и цвет.

Дол Алазанский осенью украшен,

и новый почерк на страницах лет.

Везде веселье порождает песню.

Плоды обильны, радостны труды,

и невод солнца с высоты небесной,

блистая, упадает на сады.

И мир не тот, каким он был когда-то,

и век иной повсюду утвержден,

здесь век семнадцатый на век двадцатый

глядит — и он, старейший, поражен.

Седой поэт глядит на дол и горы,

пьет воду конь, волна шумит, свежа.

Из чащи выбежал олень Важа,

и встали в ряд на берегах Иори

всей Грузии певцы, как сторожа.

И вот к нему стихи как стрелы мчатся —

крестьянских песен вешняя гроза,

гремит за нею следом Чавчавадзе,

и эхом отзываются леса.

И позабыли все, что царь был в Греми,

лишь песня над могилою цветет.

О, Греми строфы оживляет время

и, как мечи, потомкам отдает.

«Из тех, кто населяет склоны эти,

властителя не вспомнит ни один.

Мой дом исчез, а за чертой столетий

поэзия дарит — не властелин!»

Стих падает подзорною трубою

из ослабевших старых рук. И вот

он, прошумев сквозь годы над землею,

в простом саду крестьянском упадет.

И со стиха обдует пыль крестьянин,

потом посмотрит сквозь него на свет,

и столь привычный воздух будет странен,

совсем другим покажется сосед.

Крестьянин скажет: «Так в то время злое

слагали песнь про горестную жизнь».

Как сокола, погладит стих рукою

и вновь научит подыматься ввысь.

И снова Теймураз невольно дрогнет,

сражен своим же собственным стихом,

задернет занавес, захлопнет окна

в своем покое темном и глухом.

Ключ трижды повернет в двери тяжелой…

И складками знамен совьются долы,

века щитами башню заградят.

Опять колхозники толпой веселой

идут снимать созревший виноград.