Благоухали в полдневном жару нарцисс и затор, дыша, все в цвету,

И караван, затерян в пыли, подвигался вперед, утомлен и в поту.

«Иди, караван мой! сквозь бурю и зной, в пустыню войди, остановок нам нет!»

Так в гневе, с тоской говорил сам с собой Абул Маари, великий поэт.

«Пусть встретит меня обжигающий ветр, след в горючих песках пусть сотрет он навек,

Чтоб меня человек не нашел никогда, чтоб рядом со мной не дышал человек.

От людей я в пустыне буду спасен, так кого же еще мне бояться теперь?

С громким рыканьем в песках на меня пусть нападает яростный зверь!

Уже вижу я львов рыжешерстных вдали, что глядят на меня, тая свой порыв,

И ветер свевает тысячу искр на желтый песок с их желтеющих грив.

О придите, взываю, я не бегу! придите пожрать уязвленную грудь!

Я назад в города не вернусь никогда, в людское жилье не войду отдохнуть.

Быть должно с людьми на страже все дни, с оружьем в руках озираться вокруг,

Чтоб тебя не обидел, не растерзал, накинувшись вдруг, и недруг и друг.

Что люди? под маской — дьявольский лик! у каждого коготь и жало найдешь,

Копыто и клык; их лживый язык всегда ядовит и колет, как нож.

Что люди? Им любы крохи твои! Взирает их взгляд, где от денег ключи.

Готовы отречься, готовы предать, что стая лисиц, палачи, палачи!

Все низкопоклонны, продажны все, малодушны и льстивы во дни нищеты,

Все немилосердны, мстительны все, во дни богатства кичливы, пусты.

Обозревши пески, если счесть все шаги, что мой караван по дороге прошел,

Несчетность шагов не сравнится с числом в единые сутки свершаемых зол.

И вот говорю я: услышьте меня, ты, Север и Запад, ты, Юг и Восток!

Чьи враждебные ветры внемлют теперь правдивым словам, что путник изрек!

Услышьте, развейте жгучую речь, пусть от моря до моря узнает весь свет,

Что хуже, постыдней, чем человек, что жесточе его — создания нет.

Люблю я шакала и с жалом змею, и лишь к человеку во мне нет любви.

Кто столь же нещадно мучил меня? чьи алчные руки столь же в крови?

Доколь над пустыней в синей выси огневеет созвездий за взглядами взгляд,

Доколь, воздымаясь, волны песка под ветром шумят и как змеи шипят,—

Я не захочу человека узреть, не вернусь к прежней жизни в отчизне, как в плен,

Пусть вихрь огневой встает предо мной, пусть мне угрожают зубы гиен!

Беги, караван мой! от шумных пиров, безумных, развратных, бесстыдных всегда,

От гнусных базаров торговли и лжи, от мерзостных скопищ без капли стыда!

От женщин беги и беги от любви, от дружбы и мести беги целый день.

Мне ненавистно всё, что с людьми, мне ненавистна людей даже тень.

Иди, караван мой, иди, попирай копытами землю, права и закон

И пылью пути своего покрывай как добро, так и зло, — беги дальше под звон!»

Выпрямив выи крутые свои, верблюды бежали, как ветер легки,

Бежали под звон, и по их следам, как другой караван, клубились пески.

Бежали под звон — по сожженным степям в даль неведомых стран, к золотистой дали,

Оазы, деревни, деревья, поля исчезали за ними в песчаной пыли.

Словно испуган, Абул Маари бежал неустанно всё к новым местам,

Как будто бы люди, женщина долго гнались беспрестанно за ним по пятам.

Под звон-перезвон проходил караван безвозвратно, не глядя, чрез множество стран,

Мимо сумрачных башен больших городов, где наживой и страстью люд алчущий пьян;

Мимо скорбных строений глухих деревень, столетья объятых довольством тупым;

Бежал неустанно к пустыне нагой, с постоянной тоской, по степям золотым.

Караван всё бежал и ночи и дни свой путь совершал, виясь как змея,

И в душе размышлял Абул Маари, нахмурив чело и гнев затая,

Он плакал без слез, и в сердце впилась немая тоска без конца, без границ,

А путь его рос, дорога вилась по равнинам песка без конца, без границ.

Не хотел он взглянуть на пройденный путь, и прошлого было не жалко ему,

Без ответа приветы других оставлял и приветствий не слал по пути никому.

И караван Абул Алы, врат пустыни достигнув, стал, утомлен.

Аравийской великой пустыни предел пред ним простирался, солнцем сожжен.

Берега кругозора над далью песков загорались один за другим, в свой черед;

Черно-бархатный плащ поднимала мгла;

в фосфорическом блеске дрожал небосвод.

И близ каравана Абул Ала, одинокий, спокойный, задумчивый, сел,

Главу приклонив на златистый утес, он пристально в даль голубую смотрел.

«Как свободен, свободен безбережно я! ужель берега пустыни сполна

Вместят, заключат свободу мою, обнимут свободу без граней, без дна?

Не достигнет рука человека меня, не подсмотрит никто моих пламенных грез.

О свобода! ты — светлый, святой аромат роскошных, в раю расцветающих роз!

Венком этих роз меня увенчай, свой факел зажги в потемках души!

Ты, свобода, бессмертный, святой Аль-Коран соловьев, что в раю распевают в тиши!

Царица пустыня! ты — мир золотой одиночества! здравствуй, святое жилье!

Благословен непорочный край, где люди людей не терзали еще!

Протянись, расстели мятежных песков безбрежное море во все концы,

Покрой всех людей, упокой города, селенья, сады, лачуги, дворцы!

С драконами бурь пусть вольность твоя повсюду отныне над миром царит,

И, пронзая лазурь, пусть солнце, горя, свободу пустыни везде золотит!

Волшебством неисчетным, чарующим сном, всё пылая огнем, воздвигает чертог.

Над вселенною Солнце, раскинув власы, — встало Солнце, встал Шемс, кто сильнее, чем бог!»

И пышное Солнце встало, горя, над великой пустыней, как шар заалев,

Засверкали, зажглись золотые пески, как восставший гигант, титанический лев.

«Салам тебе, Солнце! шюкр без конца! материнское лоно, бессмертная мать.

Только ты есть добро, милосердо лишь ты, лишь тебе вся любовь! свят, свят, свят, благодать!

Ты бессмертным восторгом наполнило грудь Зороастра-пророка когда-то Давно!

Завязь, полная жажды, здесь сердце мое: пурпуровое влей в мое сердце вино!

Ты — нетленная чаша вселенной, в тебе — золотых опьянений и радостей хмель,

Ты — бездонная чаша негаснущих чар, ты — бессмертных и чистых восторгов купель!

Опьяняй же меня! опьяняй же меня! неисчерпным вином опьяняй меня!

Чтоб забыть навсегда скорбь, и зло, и людей, и ночи обман, и насилие дня!

Ты сзываешь весь мир на немолкнущий пир, ты — вселенной добро, и сумрак — твой враг!

Необорный противник, сражаешь ты мглу, ты сильней, чем бог, ты — праведный стяг!

Опьяняй же меня блаженством твоим, твоей светлостью вечной меня опьяняй!

Всё, что ранит в былом, да канет навек в благовонный, бессонный, бездонный твой рай!

Только ты есть добро, милосердо лишь ты, — ты бессмертная мать, благодать, свят, свят, свят!

Поправшее смерть, ты — матерь весны, ты выше чудес, ты прекрасно стократ!

Тебя я люблю! тебя я люблю! жги, язви, опаляй меня средь пустынь,

Палящей любовью меня обласкай и золото косм мне на душу кинь!

Мне уста окровавь, на них наложив, как палящий пожар, золотой поцелуй!

Мне объятья раскрой, чтоб с блаженной тоской я кинулся в бурю пламенных струй!

Эй, верблюды, пора! поднимайтесь! — вскричал, обратясь к каравану, Абул Маари. —

От копыт отряхните проклятую пыль прежних, рабских дорог в свете новой зари!

И в последний раз внемлите словам: я вас ненавижу, люди земли,

Ваших вер не хочу, гнушаюсь я всем, и злом и добром, всем, что вы обрели!

Лишь цепи кует, создает человек лишь тюрьмы рабам каждый день, каждый час.

Я вас ненавижу навек, навек! о, в последний раз ненавижу я вас!

Пусть оглохнет мой слух, чтоб его не смущал ненавистный шум, человеческий шум,

Пусть ослепнет мой взор, чтоб вовек не желал оглянуться назад, на людской самум!

Вперед, караван мой! веками лети! веками мчись к Солнцу, взвивайся, как пух,

Чтоб в светлых огнях, в пьяных лучах осолнчился я, обессмертил свой дух!

О Солнце-родитель! пурпурным плащом мне плечи покрой в моей новой судьбе,

Чтоб я, победитель, лазурным путем стремился мечтой всё к Тебе, всё к Тебе!»