Им коварный отменен завет. Высоко над миром поднял он Силу мысли, вечной правды свет, Слово совести, любви закон. Вот в темнице смертного конца Скованный Сократ спокойно ждет, И к себе известного певца Он по делу важному зовет. Перед ним прославленный певец. «Мой привет Сократу, — он сказал. — Чем я это заслужил, мудрец, Что меня ты вспомнил и позвал?» — «Милый брат, прошу тебя помочь Мне законы музыки познать, Краток век, долга незнанья ночь, Не хочу я случай упускать». — «Но ведь ты… О друг великий мой…» — И продолжить речь певец не смел. «Да, но всё же в час последний свой Я б искусства смысл постичь хотел». И когда благоговейно был Истолкован музыки закон, Дух Сократа радостно парил, Мудростью бессмертной озарен. 31 октября 1936 Афины 281. Народная лира Сербская легенда XVIII века Перевод М. Петровых Над Сербией блещет кривой ятаган И каркают вороны, пьяные кровью. Исхлестанный воздух горяч и багрян. И ветер разносит рыдание вдовье. Тиран Абдулла, кровожадный паша, Пирует в Белграде, победою пьяный. Ослушников войско во прах сокруша, Он счастлив богатой подачкой султана. Замученной Сербии лютый палач Сидит на резном перламутровом троне. Шербет, словно кровь непокорных, горяч, И золото чаши пылает в ладони. Кругом янычары, что рады и впредь Разбойничать, лишь бы платили сполна им… На блюдах дымится обильная снедь, Струится шербет полноводным Дунаем. Зловещий подсчет веселит янычар: По многу ль голов они в битве отсекли? Бахвалятся, спорят — чей крепче удар, Бранятся, хохочут, как дьяволы в пекле. «Эй, старого Мирко введите-ка в зал! Его четырех сыновей мы забрали. Отвагу мятежников он воспевал, Властителей славу воспеть не пора ли!» И Мирко-гусляр входит словно во сне, Он слышит застольный прерывистый гомон. Присев на скамью ото всех в стороне, Глазами незрячими водит кругом он. «Послушай, старик, — возглашает паша, — Во прах уничтожил я Сербию вашу, Но знаю, что песня твоя хороша, Твой редкостный дар по заслугам уважу. Не зря приведен ты на праздничный пир: Прославь меня песней на вечные годы. Пускай меня помнит и чествует мир, Покуда есть небо, и суша, и воды». Наградой паша соблазняет певца: Алмазами, золотом — жизнью богатой, Но Мирко молчит, не поднимет лица, И зал замирает, смущеньем объятый. «Эй, Мирко-гусляр, начинай поживей! В свидетели я призываю аллаха: Верну тебе всех четырех сыновей, И вместе домой вы пойдете без страха!» И чудится Мирко, что с ним сыновья Домой возвращаются живы-здоровы… Но горько молчит он, печаль затая. На пиршестве пышном не слышно ни слова. Разгневанно смотрит на Мирко паша, И властью, и кровью, и яростью пьяный, А Мирко-слепец, через силу дыша, Молчит и темнеет, как в бурю Балканы. «Проклятый гяур, я сказал тебе: пой! Не то берегись — как бы ты не заплакал! Коль будешь упрямиться, дурень слепой, Сейчас посажу сыновей твоих на кол!» И чудится Мирко: ведут сыновей, На кол сажают, — и в горестной муке Пытается гусле наладить скорей, Но жалко дрожат непослушные руки. Касается струн переливчатых он, Мерещатся старому стоны страдальцев, Но спрятался в гусле серебряный звон, Не слушают струны немеющих пальцев. О, как же спасти ненаглядных сынов?! Измучилось сердце от тайных страданий, Душа не находит угодливых слов, И голос певца замирает в гортани. Всё чудится: блещет кривой ятаган Над Сербией милой, над вольною волей, Пьют вороны кровь из бесчисленных ран, Багряный туман поднимается с поля… И Мирко вскочил — не стерпелось душе, Он гусле отбросил — струна зазвенела, Открыто, бесстрашно кричит он паше Правдивое слово, что в сердце горело: «Пытайте, казните, — в вас нету стыда, Убийцы безвинных, позорище мира!.. Но помните вы, что народная лира Не лжет никогда!» 1937 Ереван |
