За всю войну Россия ограничилась нерешительной демонстрацией войск в Закаспийской области, и еще один шанс, данный историей, был упущен.

Понять, почему так произошло, и поможет нам, возможно, портрет русского дипломата в зеркале русской философии.

Один из ведущих участников «Трех разговоров», названный автором «Политик», «муж совета» — крупный русский дипломат в отставке, в ранге действительного тайного советника. В современных терминах это соответствует примерно Маршалу МИД СССР, чрезвычайному и полномочному послу* руководителю департамента МИД, заместителю министра — фигура, в общем, влиятельная, и взгляды его вполне отражают, по мнению Владимира Соловьева, взгляды нашей официальной дипломатии того времени. Ознакомимся.

Как уже видно из «крика сердца» Политика, ставшего эпиграфом к этой главе, религиозность, а тем более Православие, считались среди крупных чиновников, определявших политику МИДа России, явным анахронизмом. Исключаясь, тем самым, из числа факторов, оказывающих влияние на ход исторического процесса. Естественно — на дворе конец XIX века, кругом пароходы, поезда, в небе планеты-звезды по Ньютону-Кеплеру-Лапласу хоровод водят. А тот же Лаплас конкретно сказал Наполеону, что для описания хоровода этого звездного ему лично — Лапласу — гипотеза Бога не нужна.

Для земных дел, видимо, тем более. Какой Бог, когда есть прогресс и солидарное движение цивилизованного мира к прогрессу еще большему. Но слово Политику. Пора узнать, наконец, его мнения по ряду животрепещущих вопросов. Особо волнующие места выделим курсивом или еще чем-нибудь, как и комментарии с замечаниями.

«Дама. Ну а что вы скажете о франко-русском союзе? Вы всегда об этом как-то помалчиваете.

Политик. Да я и теперь в подробности этого щекотливого вопроса входить не намерен. Вообще же могу сказать, что сближение с такою прогрессивною и богатою нацией, как Франция, во всяком случае, для нас выгодно, а затем ведь этот союз есть, конечно, союз мира и предосторожности: так, по крайней мере, он понимается в тех высоких местах, где его заключали и поддерживают.

Г[-н] Z. Что касается до моральных и культурных выгод от сближения двух наций — это дело сложное и для меня пока темное. Но со стороны собственно политической не кажется ли вам, что, присоединяясь к одному из двух враждебных лагерей на континенте Европы, мы теряем выгоду своего свободного положения как третьего беспристрастного судьи, или арбитра, между ними, теряем свою сверхпартийность. Пристав к одной стороне и тем уравновесив силы обеих, не создаем ли мы возможность вооруженного столкновения между ними? Ведь одна Франция не могла бы воевать против Тройственного союза, а вместе с Россией — может[85].

Политик. То, что вы говорите, было бы совершенно верно, если бы у кого-нибудь была охота затевать европейскую войну. Но смею вас уверить, что этого никому не хочется. И, во всяком случае, для России гораздо легче удержать Францию на пути мира, нежели для Франции — увлечь Россию на путь войны, в сущности, одинаково нежелательный для обеих. Всего успокоительнее то, что современные нации не только не хотят, но, главное, перестают уметь воевать».

Без комментариев!

«Дама (к Политику). А вы все-таки не объяснили, каким же способом без войны должны решаться такие исторические вопросы, как вот восточный. Как бы ни были плохи христианские народы на Востоке, но если уж у них явилось желание непременно быть самими по себе, а турки их за это резать будут, так неужели нам на это, сложа руки смотреть? Положим, вы прежние войны хорошо критиковали; но я скажу, как князь, хоть не в его смысле: теперь-то вот что нам делать, если опять начнутся где-нибудь избиения?

Политик. А теперь, пока они еще не начались, нам нужно взяться за ум поскорее и вместо своей дурной вести хоть и немецкую, да хорошую политику: турок не дразнить, о водружении крестов на мечетях в пьяном виде не кричать, а потихоньку и дружелюбно культивировать Турцию для обоюдной пользы — и нашей, и ее собственной. Ведь прямо от нас зависит, чтобы турки поскорее поняли, что вырезывать население в своей стране есть дело не только дурное, но — главное — ни к чему не нужное, совершенно невыгодное.

Г[-н] Z. Ну, в этих вразумлениях, связанных с железнодорожными концессиями и всякими торговыми и промышленными предприятиями, немцы уж нас, наверное, предупредят, и тягаться нам с ними тут — дело безнадежное.

Политик. Да и зачем тягаться? Если кто-нибудь вместо меня какую-нибудь тяжелую работу сделает, то ведь я только радоваться и благодарить буду. А если я, напротив, стану за это на него сердиться: зачем, мол, он, а не я, то ведь это совсем недостойно порядочного человека. И точно так же недостойно такой нации, как Россия, уподобляться собаке, которая на сене лежит, — и сама не ест, и другим не дает…

Г[-н] Z. Однако ваше высокопревосходительство благоизволили принять первенствующее участие в сегодняшнем разговоре не в том, кажется, намерении, чтобы трактовать о христианстве или о библейских животных. У меня и сейчас еще звучит в ушах ваш вчерашний крик сердца: “Только религии поменьше, ради Бога, религии поменьше!” Так не благоугодно ли вам возвратиться к предмету разговора и разъяснить мне одно мое недоумение. А именно: если, как вы справедливо изволили заметить, мы должны не разрушать Турецкую империю, а “культивировать” ее и если, с другой стороны, как вы также основательно допустили, культурным прогрессом Турции гораздо лучше нас будут заниматься — и уже занимаются — немцы, то в чем же, собственно, по-вашему, состоит особая задача русской политики в восточном вопросе?

Политик. В чем? Кажется, ясно, что ни в чем. Ведь под особою задачею русской политики вы разумеете такую, которая и ставилась бы, и разрешалась Россией отдельно и наперекор стремлениям всех прочих европейских наций. Но я вам скажу, что такой особой политики никогда, собственно, и не бывало. Бывали у нас некоторые уклонения в эту сторону, вот хоть в 50-х, а потом в 70-х годах, но эти печальные уклонения, составляющие именно то, что я называю дурною политикою, сейчас же приносили с собою свое возмездие в виде более или менее крупных неудач.

Вообще же говоря, русскую политику в восточном вопросе нельзя признать обособленною, или изолированною. Ее задача с XVI и, пожалуй, до конца XVIII века состояла в том, чтобы вместе с Польшей и Австрией оборонять культурный мир от опасного в то время турецкого нашествия. Так как в этой обороне приходилось (хоть бы и без формальных союзов) действовать сообща и с поляками, и с цесарцами, и с венецианскою республикой, то ясно, что это была политика общая, а не особенная какая-то.

Ну, и в XIX, а тем более в наступающем XX столетии этот общий ее характер остается прежним, хотя и цель, и средства по необходимости изменились. Теперь приходится не Европу защищать от турецкого варварства, а самих турок европеизировать».

Надеюсь, понятно, господа! Нечего нам было в Маньчжурию из Албазина идти — Польшу с Австрией спасать следовало! Нет, но каково единство политического мышления!

«Политик. Так я сказал, что теперь мы солидарны с прочею Европой в задаче культурного преобразования Турции и что никакой особой политики у нас тут нет и быть не может. Приходится, к сожалению, прибавить, что, вследствие нашей сравнительной отсталости в гражданском, промышленном и торговом отношениях, доля участия России в этом общем деле цивилизования Турецкой империи не может быть пока очень значительною.