10 августа 2002 Письмо Прощальную дает гастроль король сезона август, как нота соль звучит пароль для словарей и азбук, до слова ель моток недель нам размотать придется, когда на Рождество метель заплачет-засмеется, когда припомнится нам тот, кого забыть не в силах, кто ель, форель и жизни ход зарифмовал спесиво, скрестив Моцарта с муравьем, любовь упрятал в подпол, багаж подпольный сдал внаем и звякнул в медный колокол. И колокольчики в миру ответно заиграли, такую чудную игру затеял этот парень. Мы не откроем тайный шифр, секрета не откроем, наборы букв, наборы цифр, как в грядку, в ритм зароем, а что из них произрастет — сто лет спустя услышим, и снова на сто лет вперед письмо, как стих, напишем. 28 августа 2002 «Эти рисунки келейные…» Эти рисунки келейные, чувством пылая и цветом, знаками, ликами, клеймами врезаны в тьму пред рассветом. Дара каменья бесценные ночь ограняет промысленно, и сочиненья каменами строк изукрашены смыслами. Краска милуется с краскою, линия с линией в связи, дело не нитками – сказками шито без всяких экстази. Блещут, как вещие вещи, сепия, охра и кобальт, — штуки выходят из пещи самой таинственной пробы. 29 августа 2002 «Луна стоит высоко…» Луна стоит высоко, а я лежу низко, она – мое око, я – ее записка, она ослепляет, меня меж строк читая, лунатических лунок стая в глазу моем тает. После скажут: слепой текст. 3 сентября 2002 «А потом завопил комар…» А потом завопил комар, но не просто так, как дурак, а у старухи в ухе, старуха долго махала рукой: что ж ты навязчивый какой? А комар продолжал злиться, потому что не мог излиться из уха, которым владела старуха, и то была не потеря слуха, а хуже всякого злого духа, поскольку не комар кровососил, а кровоизлияла старуха. Я в минуту написала этот шедевр, едва догадалась, какой предстоит маневр: не терять до конца ни слуха, ни вкуса, ни лица. 9 сентября 2002
«Она сказала: я приготовлю вам реверс…» Она сказала: я приготовлю вам реверс. И я поняла, что это прекрасно. Детство Люверс и Сиверс мчалось на север. На юг тащилось могущественное лекарство. Мой бред блистал ослепительно ярко, пылая диалогами вдохновенно, за ремаркой следовала ремарка, и пылала уже вся сцена. Я рвалась на Запад, оставаясь Востоком, магнитные полюса плавились, так что казалось, мозг брызнет, мои девочки были далеко, а мне требовался ресурс жизни. Судьба, присев, сделала книксен. Или реверанс. И приблизился ренессанс. 10 сентября 2002 «Жили-были Алеша и Никита…» Жили-были Алеша и Никита, любили своих баб и пап примерно равно, но второй делал все шито-крыто, а первый – открыто и своенравно. Папа один был в сынка – хитрый и во всем участный, и другой в своего сынка – вопросами озадаченный, один прислонялся к власти всеми местами страстно, второй – местами и не всегда удачно. Первый был гимнюк, а другой – не то, что помыслили, один скоро сгорел, а второй – долгожитель, сирота-художник горючими заряжен искрами, сынок-умелец удачно вписался в события. Один любил искусство в себе, а другой – себя в искусстве, а еще власть в себе и себя во власти, оба поскользнулись на чистом чувстве — чистые напасти. Ловкач использовал клаку-клоаку, чтобы художника посильнее умыли, а художник, как пацан, чуть не плакал. Такие подлые времена были. 11 сентября 2002 Даша Какие-то старые платья, на розовом желтые пятна, флаконы, записочки, клятвы в коричневых ящичках, кратно количеству лет, проведенных под шелковым абажуром, — слегка прорисовка пилонов и целая жизнь контражуром. Какие-то рюмки и рамки, и тень шелестящей походки, повсюду пометы, помарки, как след уходящей подлодки. Какой-то хозяйственный мусор за окнами и занавеской, коробка, и скрепка, и бусы, — рукою достать только детской. Там палец уперся в ложбинку, тут свет по предметам плутает, а сверху паук в паутинку картинку навек заплетает. Тяжелая ткань – нараспашку. Косую проплешину света художница в мелких кудряшках рисует, влюбленная в это. |
