«Было наличье его на земле…» Было наличье его на земле весомо и грубо представлено, жил, пил, любил, умирал на войне, объявленной и необъявленной. Был неврастеником, деспотом был, дни близким, как мог, укорачивал. Все сделал стихами. Не сделал – забыл. Что вспомнил – переиначивал. Контакты с эпохой, с нищим, с женой фиксировал полупомешанно. Кого-то просил: ну еще по одной — по строке, по рюмке, по женщине. Он в славу вошел, скандалист и брюзга, товарищ своим товарищам. А когда его загрызла тоска, бритвой себя распорол по швам… Помолитесь за него. «Я мальчик Даль, ненадолго, на взгляд…» Я мальчик Даль, ненадолго, на взгляд в зеркальный сумрак посредине ночи, когда воображение морочит и память разливает сладкий яд. В дали по Далю бьет прицельный дождь и снегопад лицо слезами мажет, и ни один свидетель не расскажет, как заходил случайный этот гость. На кухне, в полумраке и смеясь, пыталась отпоить горячим супом, послушно ел, сбегала боль по скулам, артист, ребенок, пьяница и князь. Любовь переливалась через край, ее хлебали ложкой осторожно, тогда казалось, все еще возможно, шептал, хмельной: дружок, не отбирай… Я не придумала и доли, пустяка. Происходившее на площади Восстанья все так и было, и смешная тайна покрыла выходку смешного чудака. То были пробы, пробы без конца, развоплощений смесь и воплощений. Он умер вдруг. Несчастный русский гений, с свинцом на сердце, сборной из свинца. Внезапный взгляд сто тысяч лет спустя, внезапный морок в зеркале старинном, я мальчик Даль, и в обмороке длинном дышать не смею, резвое дитя. Хотите роль попробовать на зуб — я мальчик Даль, я это вам устрою, о бедной Лизе думаю с тоскою, хлебаю, обжигаясь, тот же суп. «Бедный факел. Рыбачкина дочка…» Бедный факел. Рыбачкина дочка. Божья радость. Актриса наотмашь. Белый ангел. Петля от крючочка. А крючок или пламя – не помнишь. Как сгорают в любви и в искусстве, так сгорела красавица Ленка. Божий дар. Ломтик славы надкусанный. Голенастая, в пепле, коленка. «Этим флейтовым, колокольчиковым…» Этим флейтовым, колокольчиковым, фиолетовым, нежно игольчатым, родниковым, прозрачным, чистейшим, мальчиковым и августейшим, цирковым, пролетарским, бритвенным, роковым, гусарским, молитвенным, золотым, молодым, оплаченным, проливным, площадным, потраченным, мотовским, подземельным, стильным, колдовским, запредельным, сильным, птичьим, дуриковым, окаянным, покаянным и океанным, этим голосом иссушает, создает, воздает и прощает. Низким виолончельным… высоким венчальным… «Вчера пополудни подруга-поэтка…»
Вчера пополудни подруга-поэтка вдруг вышла случайно сама из себя, в то время магнитная тайная буря искусно и ловко прошлась по Москве. Подруга-поэтка взмахнула рукою и темною бровью слегка повела, и тут же исчезла из глаз окруженья, шаром покатившись, взлетев, словно шар. Притом по дороге предметы и книги, растенья и мебель, знакомцев черед, а также желанья, событья и сплетни налипли поэтке на пламенный бок. Вздохнула поэтка: вот странное дело, когда я моложе и лучше была, мое эгоцистское эго как иго мясисто и тяжко довлело, давя, но с каждым мгновеньем растущего срока теряло оно свой значительный вес, а в это мгновенье они уравнялись, мой шарик воздушный и шарик земной, и вещи прозрачны, и я легковесна, и вас, дураков, не касаюсь ничуть, хотя, если честно, бывают мгновенья, когда я без вас никуда и ничто!.. Движенье магнитом тянуло-толкало, и ах, суматоха, и ах, бурелом, — попадали с ног окружные людишки, включая подругу, ну то есть меня. Пройдясь по сосудам, по нервам, по клеткам, магнитная буря, вконец обессилев, подругу на волю вдруг враз отпустила, без сил притяженья оставив ее. Никто не заметил минутного сбоя, минутного жара, минутных разлук. И только поэтка, в себя воротившись, опустошенно рыдала в углу. «О, как я понимаю Вас…» О, как я понимаю Вас, до слез, вдруг брызнувших из глаз, когда меж стрехой и строкой нить ссучена живой тоской: в ней дождь, и вёдро, и темно, и сбудется, что суждено, и смолоду вечерний свет, как вешний след, вишневый цвет. Вот ученик и вот урок исполненный. И новый срок. Срока огромные. Трясет страну. А тот же ход работ: работа сеять и пахать, работа печь, стихи писать, работа огурцы солить, работа бражничать и жить, и видеть, утренней росой, как птица тянет по косой, уходит, зябко ежась, тень, и будет полноценным день. А тот, кто кровник и двойник, к прозрачной пустоте приник, меж чувством маясь и умом, — его возьмем с собою в дом, слегка добавим маеты и отогреем у плиты, накормим и уложим спать, дадим блокнот – блокнот марать, а сами тихо выйдем вон, чтоб дом обжил получше он, чужой, и милый, и любой, где урожден и где живой. И вот однажды, в некий час, когда прочтут народы Вас, у человечества в крови больной восстанет ген любви. Тот род единственный восстания приму на площади Восстания в зареванный морковный час, когда я думаю о Вас. |
