«В этом возрасте не начинают сначала…» В этом возрасте не начинают сначала, не задают вопроса, как жить, не перекраивают лекала, по которым шить, ваши тряпки и ваши кости брошены на игральный стол не сегодня, и тому, кто без спроса приходит в гости, не обязательно удастся роль сводни, не сводимы ни вкус, ни вести к матрицам, образцам и примерам, и может стать дурно старой невесте, когда новые образа вынесут юные пионеры. В этом возрасте не начинают сначала — универсальное правило для общежития. Выйдя за порог, не жди финала. Жди события. «О, мука ревности во сне!…» О, мука ревности во сне! Бросающий тебя муж-мальчик, и сердца прыгающий мячик прошедшей девочке вослед. Юна, беспомощна, слаба, и на него глазеет в оба, и оба там до крышки гроба, где бесполезны все слова. Кричишь безмоловное вернись — в ответ отсутствующий профиль, в остывших чашках горький кофе, и спутан верх и грешный низ. Механика как мир стара: отнять дарованное прежде, чтоб преподать урок невежде, чтоб не накапливал добра. Постель. Подушка. Мальчик-муж. под боком. Утро розовеет, асфальт тихонько бронзовеет от непросохших красных луж. Очарованный странник Он идет и едет с целью, цель оправдывает средства, средства, правда, небольшие, но в валюте, ибо дело происходит за границей. За границей ли, за гранью примелькавшихся условий бытия как такового, примитивного, простого, но реального в основе. Здесь же факты ирреальны, потому что это бизнес, и никто из нас не знает, как фортуна повернется. В жестких поисках фортуны он в вагон садится мягкий — отправляется на встречу, на процесс переговорный. И в процессе разговора в кабачке иль траттории сам процесс, как маг волшебный, цель и средства растворяет. Растворяются попутно человеческие души, окна, двери и невзгоды между граппой и спагетти к славе вящей пилигрима. Пилигрим горит и дышит братства воздухом любовным и живет не промежутком, а на полную катушку. Жизни нить мотают Парки, ничего, что бизнес мимо, в мимолетностях – искусство настоящей, высшей жизни. Выгода теряется – да бог с ней. «Хрупкий прочерк тишины…»
Хрупкий прочерк тишины в пляске плоского состава, ни закона, ни устава для тоскующей жены. Торжество чужих квартир, Рождество на перепутье, в поисках пути и сути непутевый ориентир. Утешенье живота, упоение для глаза и упорный, как зараза, сон про снятие с креста. Между тем, случайный фон: посреди утехи плотской на листке – Иосиф Бродский и нью-йоркский телефон. Серп серебряный царит над вагоном европейским, над ребеночком еврейским вифлеемский знак горит. В восемь сорок – вечный Рим, бредит вечная жидовка, ни полет, ни остановка, заходи, поговорим. Что с Россией? Что со мной? Жар болезни настигает. Плеть погонщика стегает на дороге на земной. «Итак, Италия, Сан-Бенедетто…» Итак, Италия, Сан-Бенедетто, то ли одета, то ли раздета, то ли веселье, то ли безделье. Щи с тараканами вдали отдельно. Моллюск уложен в крутое ложе, как хрусталем, ледком обложен. Терзают порт и рынок око. Щи с тараканами пока далеко. Белеет раковина, как невеста. Невеста в церкви. Она прелестна. Прелестно пение а капелла. Щи с тараканами все не у дела. Сан-Бенедетто, Сан-Бенедетто, вот черный кофе, вот амаретто, вот рюмка граппы в закате лета. Неужто с нами все было это? Песок и море владеют телом, тебя с тобою смыкают целым, и вдруг грозою расколот воздух — и брызги вдребезги в октябрь промозглый. Сан-Бенедетто, Сан-Бенедетто, не помню, кто-то, не помню, где-то, начать сначала, пожалуй, поздно, щи с тараканами – удел наш слезный. Итальянская бабочка Итальянская фарфала все кружилась и порхала, тканью Божьей трепетала, утверждая жизни стиль. Так задумала природа, нет вины, а есть свобода. Но семья не без урода — ты в чужой горсти, прости. Одинокая фарфала кейфовала, блефовала, век фефелой вековала, о, святая простота! Ты была, как я, фарфала, ты была и миновала, и в чужих руках пропала, и сквозь пальцы – пустота. «На карте Италия похожа на сапог…» На карте Италия похожа на сапог, Россия – на распятую шкуру. Тоска в Тоскане – классная тоска. Как на холсте, холмы в Тоскане плоски. Твой грифель чертит четкие наброски. Я раса табула. Я чистая доска. Где третий Рим, где первый… Погоди. Вот занавес дождя. От тяжести и жести в рисунке, точно театральном жесте, он скроет нас. Остались позади: шампанского бутылка в серебре, что в римском кабаке стрельнула датой, куда бежал, загадочный и датый, муж, урожденный дома в сентябре. А прежде – благородный фюзеляж да одиночество в порту Да Винчи, отельчик, миновавший, к счастью, нынче, и незатасканный тосканский пляж. Прикинем италийский сапожок в феллиниево-дантовом размере, хоть лезет в щели, телевизор, двери дух буржуа, коммерческий божок. Не страшно. Формой форму повторя, куском коралла вверх шатер из пиний, тосканский дождь пересеченьем линий штрихует все печали октября. Октябрь уж наступил меж пришлых нас. И раса табула, нагая, входит в воду тирренскую, благословя свободу, дождем и морем дышит про запас. Москва в Тоскане и тоска в Москве, распятой шкуры наползает абрис, медвежья полость – наш удел и адрес, по чувству, по сюжету, по молве. Прелестный сапожок не по ноге. В звериный мех, как в шкуру, завернуться, вернуться в отчий дом – к себе вернуться, где в душу сапогом на сапоге. |
