Бал С перехваченной талией, как перехваченным горлом, фигуранткою в танце качалась, как в трансе, мыслеформы уколота тонким уколом в перерывах времен, в их неверном балансе. Наркотическим сдвигом влекомая в нети, как в сети, упиралась руками то в стену, то в спину, и молчали убитые, невоплощенные дети, и костяшки счетов дополняли картину. И удары по клетке грудной изнутри и снаружи, стук фигур приглашенных о черные с белыми клетки, и бухгалтер итогов, в итоге себя обнаружив, уже делал свои, непонятные смертным, пометки. «Ушел. Забрала. Не другая, а смерть…» Ушел. Забрала. Не другая, а смерть. Что он не сказал, что ему не сказала… – Послушай, я позвоню поздней, я очень устала, я просто с вокзала. Ошибка, оплошность, оплаченный срок, как нищий на рельсах, наш разум увечен. Печальный случайный вокзальный гудок: – Алло, позовите!.. – Ваш номер не вечен. «Связалась по телефону с абонентом…» Связалась по телефону с абонентом, крепко телефонным узлом завязалась, истины не стало моментом, и связь времен в момент распалась. Шершаво шуршали слова сухие, шнур завивался, жуя оттенки, черствые и убогие года глухие к стенке ставили свежие сценки. Сушь окропляло пустырника каплями, за избитое давали разбитое, и телефонистка, подключившись, внезапно заплакала, вспомнив что-то свое, безнадежно забытое. Телефонный узел транслировал чувство на тот свет из тьмы, как из грязи в князи. На том конце провода было пусто. Конец связи. «…выбиваясь из последних сил…» …выбиваясь из последних сил опираюсь на стихи как на костыль «Я отзвук, я отсвет, я эхо какого-то слова…» Я отзвук, я отсвет, я эхо какого-то слова, я память, я весть пережитого кем-то былого, когда оно хочет, то слово, тогда его слышу, от собственной воли и цели едва ли завишу. Я чья-то судьба, чье-то горькое напоминанье, я чья-то вина и какой-то вины оправданье, я тень на закате, я отблеск иного рассвета, я чей-то вопрос, на который не знаю ответа. «В березовой роще…» В березовой роще в осенней печали прижались плечами, губами припали, и стоя недвижно, неслись, пропадая, и роща седая, и я молодая. В березовой роще как будто навеки, и времени реки, и сомкнуты веки, и замкнуты руки на горле разлуки в березовой роще у края излуки. Численник
Пришли мне пятого любовное письмо, тридцатого скучала, как шальная, мне снилась ссора давняя больная, случившаяся в день и год восьмой. Составь словарь в касаньях рук и ног, в неистребимой нежности и вере, я не поверю краху и потере, смысл перечтя в строках и между строк. Пришли, пожалуйста. Когда оно придет, я у окна светящегося сяду, конверт безмолвно предоставлю взгляду — и буду знать, что все наоборот. Пришли, пришли… Кто там? Зачем пришли? Я не пойму, какая в этом милость, я и читать, представьте, разучилась, нагая, и босая, и в пыли. Пришлите мне служебное письмо, я разберусь, зачем вы приходили. Тридцатого меня вы разлюбили, на день девятый треснуло трюмо. «Это другие синицы, не плачь…» Это другие синицы, не плачь. Это другие, другие синицы. Тоже, как видно, занятные птицы, только другие, другие. Не плачь. Те прилетали на даче, не плачь, вы их кормили закупленным салом, кончилось это загубленным алым цветом зари и закатов, не плачь. Желтая грудка, предвестник удач, в форточку, в комнату, в память влетает, образом птицы в пространстве витает, не журавля, а синицы. Не плачь. «Я прихожу сюда одна…» Я прихожу сюда одна, на тот же плес, на то же место, любима вами, влюблена и все-таки ничья невеста. На воду, на небо смотрю на лес, прореженный ветрами. Я ничего не повторю. Я перед вами в строгой раме. «Я забываю тебя, забываю…» Я забываю тебя, забываю, я избываю тебя, избываю, память занозами внутрь загоняю, не вспоминаю, не вспоминаю. Нежность, как водкой, работой глушу. И каждый вечер письма пишу. «Надо бы сердце в огне закалить…» Надо бы сердце в огне закалить, чтобы каленым железом предстало — не получилось такого металла, только и вышло, что душу спалить. Но и спаленная, пепла комок, любит, хоть нечем, хоть нечем, жалеет. Что там в разломе грудинном алеет? Полно, свидетель, сглотните комок. |
