«Я до сих пор тебя люблю…» Я до сих пор тебя люблю. Я до сих пор узлы рублю. Я до сих пор ночами плачу. Любовь к тебе от ближних прячу. И до сих пор тебя гублю. По всем счетам судьбы плачу. Мы ровня. Ты мне по плечу. Тобой убита, убиваюсь. И что-то вспомнив, улыбаюсь. Убиться мало, вдруг шепчу. «Уснуть не можешь – и помойка в голове…» Уснуть не можешь – и помойка в голове: останки дохлых чувств и полудохлых мыслей, обрывки никому не нужных писем и вдруг, как снег, случайный соловей. Трамвай как тремоло, и старое трюмо, на рынок съездить прикупить фасоли, засунуть рваный плащ на антресоли, сплошная пыль, и, как в аду, темно. Перебираешь мелкие дела, как лавочник в забытой Богом лавке, замерзшей птички бисерные лапки стучат по крышке дачного стола. Морозцем схваченный невозвратимый путь блестит сквозь серую земную плесень, усталый узок мозг, и близорук, и тесен, раздвинь границы, Боже, кто-нибудь. Плащи, прыщи, борщи и – соловьиный сад, когда с небес случайная обмолвка, когда, о бес, случайная обновка, как обновленье клеток, тканей, страт. Зимнее 1 Она его так любила. А он не понимал, с чем это едят. Тогда она приготовила ему острую закуску. Он выпил и порезался. 2 Он гулял-гулял. У него замерзли руки. А из сердца не выветрилась печаль. Он гулял-гулял. У него замерзли ноги. И он воротился с печалью в сердце. 3 Она сказала: купи мне собаку. Он сказал: у нас уже была собака. Она сказала: у нас уже была любовь. Он сказал: ее нечем кормить. 4 Срываешь зло. С кого его срываешь? Не повезло. Вверх руки воздеваешь. Не пронесло. И кожу обдираешь. И в ремесло, и молча умираешь. «Отрекаясь, отрекись…» Отрекаясь, отрекись. Пыл и пепел позабудь. Обойдется как-нибудь. Плата та же. Та же жизнь. «Отзываясь на меченный стяг…»
Отзываясь на меченный стяг, на какой-то изменчивый знак, составляя измученный сплав, твой застенчивый дрогнет состав. Заржавелым хрустя веществом, к существу устремясь существом, упоением вдрызг опоен, прыгнет с рельсов последний вагон. «Обломной тоской изойдешь…» Обломной тоской изойдешь, замучаешь ближних и дальних, дойдешь до пределов до крайних, до истины страшной дойдешь. А скажется страшная ложь. «Моя душа, как балеринка…» Моя душа, как балеринка, на ножках бегает кривых, всплеснет ручонками, как в танце, от изумленья, дурачок. Никто уже на этом свете не удивляется ничуть. Она же, как дурак последний, все плачет, плачет… Как дурак. «Девочка-лужица, сооруженье из лужицы…» Девочка-лужица, сооруженье из лужицы, через окошки-глаза до потери дыхания, изливалась, набираясь женственности и мужества, сохранялась в режиме непросыхания, набухала переживаньями важными, изживания жизни выпадали в осадки, и все сущности, будучи влажными, составляли нечто в сухом остатке. Женщина плакала в промежутке от любви и до смерти, без остановки, прерываясь коротко на дружеские шутки, работая под небом без страховки. Светлые капли в глазах блестели, лужа с морем переливались вместе. Говорили: душа в Божественном теле, мокрые глаза на мокром месте. Высохли веки навек, и пересохла глотка. Сухой остаток вспоминает влагу в каменной пустыне. Простая тетка сухим пером в горле царапает бумагу. «Возраст молчания …» Возраст молчания — рот открываешь, а все уже было, все было. Горечь мычания — словно сухими комками глотку забило. Ну, сотвори новость такую, что современник не слышал, дверь отворил — и в измерение пятое вышел, в том измерении — длинные стебли памятливых растений, путем изменений лицо входит в тень и выходит из тени, звездным потоком накипь, как в чайнике, чистит безмерное поле, двое под током. И что же здесь нового, Оля? «Не можешь здесь – попробуй там…» Не можешь здесь – попробуй там, поедем, с горем пополам, его веревочкой завьем и потихонечку пропьем, и половинками в саду сойдемся, отпустив беду, с полгоря или с полбеды большой беды сотрут следы. |
