— Слушаюсь, господин подъесаул, — отвечали они смущенно и так же, как можно скорее, выходили из моей комнаты.
В один из вечеров, когда я мрачно настроенный сидел у себя, услышал какой-то неестественный шепот за дверью. Потом стук в дверь и слова жуликоватого своего Ивана Ловлина, прозванного «Абдулла»:
— Господин подъесаул — позвольте зайти?
— Заходите, — глухо отвечаю.
Они вошли оба, в черкесках, при кинжалах, Ермолов при шашке и папахах. Взяв под козырек, Абдулла заявляет смущенно:
— Господин есаул — позвольте доложить? Мы с Федот Иванычем просим не называть нас на «Вы», потому что нам стыдно.
Встав со стула и смотря им в глаза, заявляю (нарочно), что этого я сделать не могу, так как произошла революция, теперь мы все равны и я даже за такое самовольство могу быть преследуем полковым комитетом.
— Никак нет — а мы не желаем! — одновременно произнесли они очень громко. — И нам стыдно от этого перед Вами, господин подъесаул, — как-то словно умоляюще произнесли они.
Я их понимал и не стал уж бередить их души. Поблагодарил, налил им по чайному стакану водки и они, «махнув» ее одним духом, пошли закусить к хозяюшке, старушке-мо-локанке. Я думаю, что такое движение души было очень у многих казаков, в особенности у урядников, но в революционной стихии, разнесшейся по всей стране, было уже непоправимо.
Через год, в гражданской войне, мы всех своих казаков и урядников называли на «ты», что являлось нормальным взаимоотношением.
Судьба моих вестовых. В гражданской войне денщик Иван Ловлин поступил в строй и был убит в степи уже при большевиках. Федота Ермолова, по новому закону при Керенском, 2-я сотня, которой я командовал, своим собранием представила в младшие урядники с оставлением на положении «конного вестового». В гражданской войне, находясь в рядах 2-го Кавказского полка, награжден был Георгиевскими крестами 4-й и 3-й степеней, получил последовательно звания — старшего урядника, вахмистра, подхорунжего. Под Великокняжеской, в конной атаке, был тяжело ранен в ногу и получил чин хорунжего. Нога сохла, и он остался неизлечим. В строю отступал до самого Адлера, что на Черноморском побережье, и там остался в составе капитулировавшей Кубанской армии. Красными был сослан куда-то на север, и дальнейшая судьба его мне не известна.
Своим вестовым — Ивану Гавриловичу Ловлину и Федоту Ивановичу Ермолову и другим незаметным героям Кубани — я с братскою любовью посвятил эти свои строки.
Освобождение офицеров.
Войсковой старшина Калугин
Мы, старшие офицеры тогда, чувствовали себя глубоко оскорбленными арестом офицеров полка и председателю полкового комитета фельдшеру Куприну поставили ультимативный вопрос: «во что бы то ни стало — освободить их», что зависело исключительно от ходатайства полкового комитета.
Куприн очень разумный казак, высокий, стройный, крупный, представительный, очень авторитетный среди казаков как полковой фельдшер и как умный и серьезный человек, воспринявший революцию в силу случившегося, обещал все, что в его возможностях, сделать. Он объехал все сотни, и каково же было его удивление, что сотни, офицеры которых были арестованы, вынесли также ультимативное свое решение, от которого не хотели отойти:
1. 1 -я сотня требовала совершенного ухода из полка своего командира войскового старшины Алферова и своего младшего офицера подъесаула Леурды.
2. 2-я сотня удаляла от себя своего командира подъесаула Кулабухова, но не настаивала на удалении из полка.
3. 5-я сотня согласилась принять к себе обратно своего командира сотни есаула Авильцева, но требовала удаления из полка своих младших офицеров хорунжих Романова и Уварова.
4. Весь полк решил вернуть на прежнюю должность временно командира полка войскового старшину Калугина.
Со всеми этими постановлениями делегация от полка, во главе с Куприным, на полковом грузовичке выехала в Сарыкамыш. Делегация с освобожденными офицерами вернулась назад в тот же вечер.
На открытом грузовичке, забрызганном грязью, к штабу полка подъехала мрачная группа казаков. Среди них семеро небритых в течение двух недель, истомленных душевными муками, оскорбленных, униженных и придавленных революционными событиями людей...
Те семеро были наши родные офицеры полка, с которыми мы были так близки и которых так хорошо знали и любили. Среди них своею могучею фигурою с впалыми глазами, с исстрадавшимся лицом, еще более поседевший в свою бороду — могиканин полка, 50-летний войсковой старшина Калугин — командир полка. Жуткая картина. Все семеро в черкесках нараспашку, в погонах, но без оружия. Прибыли стоя, на грузовике, словно для казни, на эшафоте... «Арестанты»... арестанты самые настоящие и неподдельные... Это были долгие и боевые офицеры своих казаков, а теперь — горькая чаша пития революции...
На них страшно было смотреть. Прибежавшие полковые дамы бросились в слезы. А старшая из них, Феодосия Игнатьевна Калугина, исстрадавшаяся по мужу, в черной косынке простой казачки — она в мертвой хватке повисла на груди мужа.
Многие казаки полка стояли и мрачно, стыдливо молчали. Говорить, действительно, было не о чем! И несмотря на это — некоторые сотни твердо стояли на своем и не хотели принимать к себе некоторых офицеров, прибывших из-под ареста.
Телеграммой в Екатеринодар запросили свой Кубанский Войсковой штаб — что делать с офицерами, удаленными по настоянию казаков? И получили ответ: командировать в Персию, в Отдельный Кавалерийский корпус генерала Баратова.
Подъесаул Леурда Николай был окончательно «смят» событиями. У него словно отнялся язык. Хорошо воспитанный, хорошей ученой семьи, гордый и благородный — он был выбит из колеи и говорил нам, сверстникам, только о смерти, которую он произведет над собою сам. И ровно через год он застрелился в Екатеринодаре. «Вина» его перед казаками 1-й сотни была в том, что он был «далеко от народа» и со своими казаками, кроме служебных взаимоотношений, духовного общения не имел.
Войсковой старшина Алферов... Тяжело мне писать о нем, но, будучи его помощником в полковой учебной команде в 1913-1914 гг., я сам страдал за казаков, за его грубое, оскорбительное с ними обращение. Молодым офицером умел широко кутнуть с казаками, теперь же он болен, зол и придирчив к казакам. Над ними — большой сквернослов. Маленький, сухой, щупленький, с тонкими правильными чертами лица, с темной бородкой, подстриженной «под черкеса», одевался также чисто по-черкесски — он и был похож на черкеса. И из этого маленького тела исходил голос «иерихонской трубы», в особенности когда он в конном строю ругал казаков неприличными словами, но... подчиненные казаки его совершенно не боялись. Такая странность. Казаков своей учебной команды в 35 человек, за восемь месяцев обучения, — по фамилиям знал не более половины. Перед войной, приняв 1-ю сотню, — по фамилиям знал только урядников, да и не всех. По лицам не знал казаков своей сотни, почему они его не раз и обманывали, выдавая себя за казака «другой сотни». Абсолютный бессребреник и ни государственной, ни казачьей копейкой никогда не воспользовался. В общем, оригинал, проявления которого во многих случаях его личной жизни и службы просто анекдотичны. Он совершенно не мог понять, за что его арестовали казаки и удаляют из полка? «Я их так любил...» — только и мог он как-то сказать в нашем кругу офицеров, будучи уже «опальным», и фатально ехал в другой полк, в полную неизвестность. «Все равно, где служить... лишь бы служить», — были его последние слова нам, его сослуживцам и соратникам.
Большой поклонник всего кавказских горцев — он почему-то сам предложил купить у него очень легкое по весу и изящное седло «калаушинской работы», назвав сумму в 150 рублей. «Пусть будет Вам на память обо мне», — добавил он, чем показал, что он меня ценил, хотя за 8 месяцев пребывания в учебной команде под его начальством он никогда не назвал меня по имени и отчеству, называя только «по чину». Странное уважение и «оценка» своего подчиненного офицера.
