В плане сложностей перехвата тоже выявились некие новые нюансы. Траектории за счет приближения к цели и к отстреливающему их комплексу расходятся более широко. Благо у фазированной решетки предусмотрен угол электронного сканирования луча двадцать на двадцать градусов — и цели, и противоракеты остаются в зоне «подсветки». Когда, наконец, последние из «черепах» средней дальности «доползают» до назначенных точек встречи и пыхают, в дело включаются куда более озорные «ребята» — 5Я26. В шахтах дивизиона по-прежнему есть 5Я27, однако их отправка в полет нецелесообразна. Со своей медлительностью они никак не успеют отработать по всем назначенным к уничтожению целям.

Теперь в деле самые скоростные на планете прыгуны — 5Я26, или ПРС-1. Знакомьтесь. Масса взлета десять тонн. Форма — конус. Обшита композитными материалами, чтобы не перегрелась. Еще бы! Двигатель твердого топлива работает всего-то четыре секунды, но разгоняет ПРС-1 почти до четырех километров в секунду. Нагрев достигает двух тысяч градусов по Цельсию, а такое не выдержит ни сталь, ни титан. Из-за этого бешеного ускорения продольная перегрузка доходит до двухсот единиц. Понятно, что внутри нет ничего живого, ибо увеличения веса в двести раз не выдержало бы даже насекомое. Что ни говори, но кое в чем машины превосходят естественную эволюцию. Из-за такого лобового сопротивления у 5Я26 нет никаких управляющих плоскостей. Все управление газодинамическое. У медлительной соседки 5Я27 тоже есть нечто такое, но только для работы в вакууме, а вот для атмосферы у нее все-таки имеются рули. При конструировании ПРС-1 все эти детские забавы отметены. Через четыре секунды ступень с выгоревшим топливом отстегнута, и на арене остается чистый культурист — уже не ракетная ступень, а просто боеголовка. Но она, тем не менее, управляется. Импульсные микродвигатели, ориентированные в перпендикуляр к корпусу, способны отклонить ракету на семьдесят градусов в сторону.

Пару слов об управлении с земли. Тут свои сложности, ибо как у одного, так и у другого типа ракет, из-за чрезмерно интенсивной работы двигателя, плазма гасит поступающие на борт команды. Это недопустимо! Внутри ядерные устройства, которые должны срабатывать исключительно по сигналу с земли. Что такое, товарищи? И значит, для уверенного приема радиоимпульсов СПК, антенны размещены на корпусе, попарно, по две штуки с двух сторон. Чтобы, как ни верти, а все равно хоть что-то попадало в зону приема. Кроме того, для экранирования воздействия плазмы на антенны, в них постоянно впрыскивается фреон. По идее, экологи должны возмутиться. Все-таки фреон и разрушение озонового слоя планеты ходят рука об руку. Но поверьте, никаких возмущений не последует, ибо…

Когда многократно превосходящая в скорости пулю семисоткилограммовая 5Я26 наконец-то достигает указанной точки встречи и бабахает, о вреде фреона следует забыть начисто. Десять килотонн арзамасского качества, к тому же не в космосе, а в атмосфере Земли, на высотах от пяти до тридцати километров, справляются с созданием «озоновых дыр» куда как эффективнее.

Несмотря на все скоростные показатели, стартовые шахты — крышки с которых отстреливаются за полсекунды — успевают выплюнуть в небо всего шесть ПРС-1. Первая тройка успевает сработать почти на своих предельных высотах, так что ущерб строениям и степным просторам внизу относительно небольшой, а вот вторая тройка рвет заряды уже в десяти и восьми тысячах метров над Донетчиной. Тут уже без звука обойтись не получается. Ударная волна слышна не только в соседних областях Украинской Советской Социалистической Республики, а даже в РСФСР. А видны космические подрывы и на гораздо большем расстоянии.

Впрочем, соседним областям и братским республикам некогда отвлекаться на Донбасс — у них своих проблем выше крыши. Там, над их крышами, ведь тоже бабахает. И еще как!

Вокруг уже не первый день происходила какая-то мельтешня. Может, в связи с ней, или просто, чтобы не путался под ногами, Панину запретили покидать жилище-камеру в относительно свободном режиме, ввели «почасовку» на выходы.

— Переезжаем, что ли? — наконец не выдержал Панин.

Спросил он у своего сторожа — Дениса Константиновича. Именовать его охранником, или даже караульным, язык не поворачивался. Если бы захотел, Панин мог бы лишить его сознания в доли секунды. Ну, учитывая запиравшуюся снаружи разделяющую их дверь с окошком для подачи пищи, за несколько секунд; допустим, в момент передачи этой самой пищи.

— Откуда мне знать, Роман Владимирович, — отозвался Константиныч, отрываясь от газеты.

— Ну, вы ж газеты читаете, должны, значит, быть в курсе всего, — сказал Панин.

Константиныч, по всей видимости, состоял в охране исследовательского института много-много лет. Работка непыльная, стаж капает, люди вокруг все больше вежливые, ученые. За счет общения с ними он как бы становился соучастником научно-технического прогресса, и неважно, что он не особо понимал, чем занимался этот самый институт. Выслуга себе тикала и натикивала, в устойчивом далеке Константинычу светила обусловленная законом пенсия. Тогда, наверное, доминошная «рыба» и шахматные маты с шахами на лавочке у подъезда будут не только по выходным. В общем, в самом сердце Советского Союза — в городе-герое Москве — жить было неплохо. Понятное дело, всем мужчинам исключительно после армии, в которой, правда, вполне так запросто могло и убить-покалечить. А как иначе? Город-герой Москву, возле которого никогда в истории не стояли фашистские полчища, как и всю страну, прикрывали от агрессивных заморских империалистов оборонительные рубежи. Вот на этих-то рубежах, расположенных где-то в дальних, не европейских далях, и следовало нести срочную, а часто и сверхсрочную службу настоящим советским мужчинам. И уж понятно, Денис Константинович никогда бы не попал в сторожа секретного института, если бы когда-то и где-то не отдал стране долг на отлично.

— Наверное, эвакуируемся? — спросил Панин во внезапном озарении.

Когдатошний ветеран Красной армии или ВМФ Константиныч остался сидеть, как сидел, но рука с газетой почему-то дернулась. После паузы он с кривоватой ухмылочкой повернулся к Панину:

— Что вы мелете, Роман Владимирович? Мы ж с вами не где-нибудь, а в сердце СССР.

— Вот потому и… — серьезно сказал Панин.

Он сел не в свое простое кресло, а на заправленную кровать.

«Значит, эвакуируемся… Ну, дык, хорошо ж! Значит, мне все-таки поверили. Что-то там где-то зашевелилось. У них ведь тут не штаб какой-нибудь, и если и НИИ перевозят, то уж все важное давно перевезли».

Он вскочил, заходил по комнате. Пододвинулся к незапертому «окошку-питателю»:

— Слышь, Константиныч, мне б погулять чуток, ноги размять. Будь сапиенсом, а?

— Не-а, не буду ни сапиенсом, ни даже хомо, — сказал просветившийся за долгие вахты с газетами и учеными сторож. — Не велено, дорогой. В положенное время. — Он бросил взгляд на висящие на стене круглые часы. — Скоро уже, по распорядку. Потерпите, Роман Владимирович.

— Ладно, — махнул рукой Панин. — А вот, скажите, пожалуйста, Константиныч, мою Аврору тоже перевезут или…

— Откуда ж я знаю про твою дивчину, Владимирович? Она ж в другом корпусе содержи… живет-поживает.

— Ну, я на всякий случай, Константиныч. Вы тут давно работаете, человек уважаемый. Если чего узнаете, мне хоть мигните, ладно?

— Не подхалимничай, Роман Владимирович. У нас такое не принято. Ни подхалимаж, ни взяточничество, ни…

— Да чем же я вам взятку-то дам, Константиныч?! — просто-таки натурально возмутился Панин. — Я ж гол как сокол. Мне ж даже положенную всем гражданам зарплату, и ту не дают. Обижает меня НАША советская власть.

— За что ж тебе зарплату, товарищ Панин? Ты ж не работаешь ни фига.

Этому «ни фига», сопутствующим «ни фига себе» и прочему Константиныч научился от Панина. А насчет осторожного подтрунивания над житием в СССР у них с этим сторожем давно уж выработалась такая вот своеобразная словесная игра. Любому человеку, что в этом, что в другом мире, надо с кем-то общаться. Иначе можно попросту чокнуться. Вот Панин и общался, с кем мог. С Авророй этого не давали делать уже давно.