И думаете, эти комментарии длились, подобно решающему матчу футбольного чемпионата? Как же. Через пятнадцать минут обстрела судьба «Советского Союза» решилась окончательно. Он начал крениться на левый борт.

Безусловно, экипаж пытался делать перекачку балласта с места на место. Но линкор терял ход, все меньше огрызался главными калибрами и, как следствие, становился все более доступной и легкой мишенью. А когда крен достиг предельно возможного, того уровня, когда дальше — все, капитан Иван Иванович Пронь дал последнее распоряжение своим матросам и офицерам: «Покинуть судно! Спасайся кто может! Да раненых не забудьте!» И надо сказать, при отдаче этой самой команды контр-адмиралу пришлось преодолеть противодействие родного заместителя по политической части да еще и парочки подвернувшихся гэпэушников. Однако командир Пронь был истинным морским волком, куда с ним сладить кабинетным крысам.

А его любимый корабль в это время начал клевать носом и заглатывать пучину якорными отверстиями. Ну, а маленькие, муравьиного вида людишки сигали в воду. Только вражеские снаряды никак не хотели зависнуть в полете и развернуться назад или хотя бы сделать хороший перелет.

Прорыв линии обороны, воздвигнутой на плоской равнине, да еще наспех, для прошедшей школу войны Советской Армии дело плевое. Правда, в связи с растянутостью коммуникаций до двадцати тысяч километров и с ушедшим в прошлое методом длительного накопления сил очень плохо с артиллерийской поддержкой — тяжелых, возимых тягачами орудий вообще нет, а потому обходимся без двухчасовых «огневых налетов», испытанных под Берлином и Гамбургом. Прем вперед, неожиданность и напор за нас, а стволы поддержки тут же, недалеко, — гусеничные скоростные самоходки. Ну а впереди, как водится, танки, танки, пехота и снова танки волнами. Задача первых: нестись как угорелые, давить что придется и стрелять куда ни попадя. Если повезет — прорыв. Ну а уж если полегли — дымят оторванными башнями и рваными боками, то хоть огневые точки выявлены. Теперь в них сосредоточенная, серьезная пристрелка ребят, загороженных 150-миллиметровой подвижной броней — водят широченными трубами стволов, шевелят гусеницами, топча гравий, будто нащупывая опору, красавицы «СУ-100» и «ИСУ-152». И жахают, прессуя всмятку пулеметные гнезда, тяжелые красавцы «ИС-2». Где в этой кутерьме стальных кулачищ место маленькому двуногому с автоматической винтовкой? Зачем он нужен здесь? Для отчетности перед вышестоящим командованием за потери? Однако не все так просто, пехота по-прежнему остается необходимым элементом не только обороны, но и наступления. Там, где не проходят танки, выбиваемые круговым обстрелом базук и подкалиберных в упор, там они уверенно замирают, командуя «фас!» оседлавшим их человекам, а те брюхом, брюхом, обтекая камни и щуря глаза от пыли, мечут через головы впередползущих гранатовые связки, а сзади — километров с четырех — несутся вызванные ими по радио минометные послания, и растет впереди энтропия огненным валом. И решает все не столько стойкость, привычка без брезгливости смотреть на мясисто-кровавое месиво, не столько обыденность наложенных до края штанов, не столько уверенность в том, что обученные санитары выволокут тебя, прикрывая туловищем, — лишь бы сердце прощупывалось, нет, совсем не это. Решает плотность огня. Совсем здесь не нужны снайперы с большой линзой правого глаза — в дыму попробуй увидеть далее пятидесяти метров. Плотность огня, а потому автоматическая винтовка, пистолет-пулемет, а лучше просто пулемет, но не тяжелый, нет — попробуй перебросить его с места на место быстрее, чем прицеливается «сто пятьдесят вторая», — ручной — самое то.

Но лучшую плотность огня — сразу огонь, без промежуточного преобразования в гильзы, снаряды и мины, делает, конечно, огнемет. Советские военные инженеры — мастера таких прелестей, и тактика отработана. Ничего особо нового изобретать не надо. Берем танк «Т-34-85» и снизу, к дулу, приторачиваем дополнительную метательную трубу, а внутри, под броней, двухсотлитровая емкость — это спецсмесь, смертельная ловушка для сидящих в окопах и за амбразурами стрелков. Как только этот ОТ (огнеметный танк) замирает в ста метрах, оценивая, с кого начать, лучший ход для еще соображающих — фронтальное отступление: пусть поливает траншеи зазря. Конечно, «ОТ-34-85» удачная выдумка, но есть на вооружении такая сорокасемитонная штука — «КВ-8», броня у него покрепче, а вязкой воспламеняющейся смеси внутри — девятьсот литров.

Безусловно, кто применяет такие штуковины сразу везде, а значит, по чуть-чуть, тот уже заранее проиграл. Централизация усилий, как и в экономике. ОТ сводятся в батальоны, а лучше в бригады. Отдельные огнеметно-танковые бригады — вот как это называется. В каждой — пятьдесят девять танков. Много? Может, и не слишком, но если очень надо, почему не сосредоточить в одном пространственно-временном отрезке две-три или более бригад? Горючку можно метать прицельными одиночными выстрелами, а можно очередями, по пять выстрелов зараз.

Повоюем, господа американцы! Доставайте базуки, начинаем поливать!

И еще раз скажу: время — вещь относительная. Уплотняется оно или растягивается резинкой нервущейся жевательно-однотонной, все от обстоятельств и зоны восприятия зависит. И, может, не могу я представить, но уж вполне душой приемлю состояния, подобные сингулярности, когда вечности и мгновения неизмеримо мизерные прессуются в общую безрадостную и безсобытийную кучу малу. Вот он, живой пример-доказательство, перед глазами.

Только двадцать минут назад сидел капитан-лейтенант Баженов в теплом, сухоньком помещении, досаждали ему всяческие малые жизненные несчастья: прямой начальник Евгений Ильич; технические гении, возомнившие из себя богов; ручка перьевая, пятна ляпающая где ни попадя, да писаря непослушные, только спящие и жрущие. Еще, конечно, давило предчувствие грядущих неприятностей, ну так это и сейчас никуда не делось, даже более уплотнилось, перейдя из чисто абстрактных рассуждений в ощутимую всеми чувствами материальность.

Теперь не присутствует рядом капитан первого ранга Скрипов, даже в зоне зрительной видимости не наблюдается; нет в непосредственном окружении технологически сложного, непонятно как функционирующего мира, могущего управляться лишь специальными, таинственным образом обученными людьми; и совсем не плавают поблизости ручки перьевые, не приспособлены, видимо, для автономных заплывов; и тех, кто должен по штатному расписанию в чернила их макать, тоже почему-то нет. И что же, думаете, Баженов возрадовался такому успешному устранению из жизни всех досаждающих неурядиц? Ничуть не бывало, человек есть неблагодарное и очень забывчивое существо.

А почему, спрашивается, так? Да потому, что на смену одним горестям пришли другие, а поскольку эти другие совсем свеженькие, душа к ним еще не притерпелась, те старые — черви, уже проделавшие в мозгу норы, вспоминаются с ностальгической тоской и благоговением. К тому же те, что сейчас, грозят не просто неприятностями, а роковым и скорым обрывом общения со всякими неприятностями вообще.

А еще эти новые, посланные судьбой или случайностью неприятности, набросившись скопом, абсолютно не оставляют времени думать, по крайней мере пока. Сейчас надо бороться за жизнь.

С чем бороться? Да вот хотя бы с тонким слоем мазута, обильно покрывающим воду. Нужно выбраться из него поскорее, потому как такой же слой присутствует сейчас на непокрытой голове, лице и одежде капитан-лейтенанта, и если полыхнет поблизости зажигательный снаряд, встанет вокруг Баженова огненный вал. Да, можно будет нырнуть, уйти от жара в холодный сумрак, но долго ли Баженов сможет маскироваться рыбой? Наверное, очень недолго, от силы — минуты две.

Но надо плыть еще быстрее, потому как, кроме огнеопасного окружения вокруг, там, позади, висит, упираясь в облака, чудовищная железная статуя — обелиск канувшим и еще живущим техническим гениям — эдакий наклоненный под сорок пять градусов небоскреб, прихотью судьбы очутившийся в синем море-океане — задирающаяся все выше и выше корма «Советского Союза». И прут в небеса чудовищные винты, однако как они мизерны, глядя отсюда. Если бы было время соображать да сопоставлять, то можно было бы припомнить наблюдаемые ранее айсберги Антарктиды. Возможно, в представленном сейчас зрелище размеры даже миниатюрней, но, за счет соотношения длины и ширины, эффект достигается обратный. Кроме того, здесь нет статичности покоящихся в воде гор — идет постоянное нарастание высоты, благое стремление к завершенности — вертикали. Вот этого последнего и надо бояться. Когда критическая точка — апофеоз роста — будет достигнута, время снова спрессуется, и вся эта новая Вавилонская башня начнет разгоняться вниз — эдакий курьерский поезд весом в шестьдесят пять тысяч тонн. А за ним, заполняя пустоты, ринется Ниагара. И когда тебя всосет метров хотя бы на сто — а что, собственно, помешает на двести или километр? — никакие сверхчеловеческие усилия более не вытащат тебя на свет божий. И если ты будешь еще в сознании, то тем хуже для тебя. А потому надо плыть, пока есть случай, увеличивать дистанцию от грядущего кошмара.