— Вот именно, Роман Владимирович, — неожиданно поддержал его Адам Евсеевич Сулаев, — все направления в нашем мире изотропны.

— Значит, что меня поразило, — начал по новой Панин. — Кроме самого «перехода», переноса этого, сквозь гравитационную сингулярность. — Он скривился про себя, снова припомнив, что перед ним академики — не хватало сморозить какую-нибудь наукообразную чушь. Хотя, наверное, уже сморозил. Лучше о чем-нибудь приземленном. Не ученый я, не теоретик, всего лишь капитан ФСБ. — Мавзолеи эти чуть не убили наповал. Правда, я глаза выпучил, когда увидел. Вообще, Москва эта неизвестная…

Он понял, что главное было начать, а там все полилось само собой. Не слова его им были необходимы — видеть его, ощущать, что он тоже из плоти и крови. Может, нужно было этим «яйцеголовым», кроме голого знания, еще и это — чувственное подтверждение, аксиома наяву, так сказать. Он мог ошибаться, кто знает. Но приняв как должное свою роль — накрытого стеклом подопытного таракана, — он абсолютно смирился.

И общение состоялось, и, как оказалось, не только в форме монолога. Ему самому кое-что рассказали. Например, он знать не знал, только догадывался, об альтернативном проекте. Конечно, можно было предположить, что одной Москвой-2 дело не ограничится, но знать наверняка он раньше не мог.

— Да, — говорил ему генерал-майор Уруков, — заслали они своего собственного разведчика в Нью-Йорк. Кстати, мы к нему тоже одного эфэсбэшника приставили, как и они к вам, Роман, Ричарда Дейна. Он с ним общается при возвращении, так что у нас данные, как и у них, из первых рук.

— Знаете, Роман Владимирович, что самое смешное? Мы-то, русские люди, давно ко всяким диктатурам попривыкли, у нас это неотъемлемая часть истории, а им-то каково. Не знаю, на что они там надеялись. У них там такое… — Сулаев махнул рукой. — Президенты по три срока сидят. Рейган — четыре. Мартина Лютера Кинга прикончили, так никто даже расследования не вел.

— А Кеннеди? — автоматически спросил Панин.

— Какое там, — встрял Уруков. — Его же когда у нас подстрелили, в открытой машине везли, с женой в обнимку. А они там только на броневиках, и шпарят сто двадцать в час, ПТУРСом не наведешься. Да и вообще, кто его официально стрельнул — Освальд? Так ведь он до этого три года в Минске работал слесарем каким-то. Представьте, чтобы с ним было бы — приедь он туда при полувоенной хунте? Кто бы ему винтовку продал?

— У них там оружие вообще не продается, — пояснил Сулаев. — Правда, у всех подлежащих призыву первой очереди — дома, в сейфе опечатанном, автомат — на случай массированного воздушного десанта русских. Да и вообще, что о Джоне Кеннеди говорить? Он там вообще президентом не был. Самым лучшим президентом у них был Эдвард Кеннеди, бывший летчик и сын миллионера. Он говорил — больше всего в жизни ему хотелось во время войны бомбить Берлин, но, кроме русских, никому более не выпала такая честь, а потому пришлось ему довольствоваться Японией. Однако когда погиб его брат — Джон, Эдвард понял, что бомбил кого надо. Катер Джона Кеннеди протаранил японский крейсер. Можно сказать, в отношении брата будущего президента самураи использовали метод борьбы с кораблями, известный во времена триер. Эдвард президентствовал два срока. А Джонсон так и прокантовался помощником.

— Эдвард Кеннеди сидел бы и третий срок, если бы Вьетнам досрочно не продул, — дополнил кто-то из присутствующих.

— А знаете, — довел до всех Панин, хотя они, наверное, изучали его доклады, — я там случайно про дело Горбачева прочитал. Да, Михаила Сергеевича — секретаря Ставропольского горкома. В восемьдесят пятом осужден как космополит и шпион империалистов.

— Жуть, — сказал Сулаев.

— Кажется, дали десять лет плюс последующая бессрочная ссылка. И Раису Максимовну с ним туда же.

— Веселая там жизнь, — подтвердил Уруков. — Вы там, Рома, себя берегите. Вон агент их — ваш двойник в Америке — не вернулся. Сам не вернулся, и посылки с разведывательными донесениями перестал передавать. Такие дела. Благо, если просто погиб, а если под пытками кое-что выдал?

— Мрачно, — всерьез ужаснулся Панин.

— Мы вас, Роман Владимирович, не совсем зря просвещаем на счет тамошней жизни, — таинственно и без улыбки сообщил ему генерал-майор. — Если попадетесь, будете выдавать себя за американского агента.

— Не попадусь, — с напускной уверенностью высказался Панин.

— Мы тоже так думаем, — с серьезной миной согласился Уруков.

Кто победит в антагонистической схватке кита и слона? Если слон побьется с носорогом или там кашалот с акулой, тут еще как-то можно взвешивать, спорить, а вот в первом случае? Вопрос, конечно, где биться? Дураку ясно, что кит, если захочет, утопит слона, но уложите кита на бережку, и что он сделает против бивней? Проблема кажется абстрактной и оторванной от реальности? Но это не так, с ней постоянно сталкиваются стратеги, и так было во все периоды истории.

Да, конечно, в столкновениях государств все не выражено так резко. Не бывает страны, пытающейся укрепиться на побережье и не имеющей ни одного корабля, как нет и державы, владеющей только флотом и ни единым сухопутным воином. Однако в той или иной мере проблема кита и слона присутствует очень часто.

Сейчас она возникла вновь. Слон уже задавил носорога и, расширяя ареал обитания дальше, пока случай подвернулся, вышел на берег моря. Он еще не считает возможным бороться с китом в его стихии, он только отращивает ласты и изобретает жабры, но сделать пастбище из побережья уже хочет. Он заискивающе раскланивается с китом, снимает шляпу и делает реверанс, утверждает, что вышел просто прогуляться и помочить ножки, однако бивни его уже чрезмерно массивны и, хотя оплетены розами, явно не смахивают на предметы туалета.

А кит бессилен против резвящегося наглеца, он может фыркать, пускать фонтаны или строить радугу брызгами хвоста, но ему явно слабо выскочить и забодать наглеца лбом или перекусить пополам. Поэтому, маскируя свою растерянность, он вынужден делать вид абсолютной отрешенности от происходящего на берегу.

А слон, продолжая кланяться, давит ногами-тумбами всяких козявок и, бочком-бочком, расширяет ареал обитания — он мечтает окружить море и сделать кита маленькой аквариумной рыбкой.

— Как наш подопечный, товарищ психотерапевт? — Иосиф Виссарионович был в хорошем настроении, это чувствовалось, внушало надежду. Уже долго, на редкость долго, Сталин находился в приподнятом настроении: он награждал, хвалил, иногда журил, гораздо реже карал. Так складывались обстоятельства в этом мире: чего не веселиться, коль из колоды судьбы выпадали козырные тузы и короли.

— Совсем чахлый, товарищ Сталин. Внушает тревогу.

— Так что ж вы, академики, профессора, его не лечите?

— Да лечим, лечим, товарищ Сталин. — Доктор буржуазной лженауки психологии запаниковал, что взболтнул что-то не так.

— Что же делает наш, то есть ваш, больной? — Генералиссимус не спеша достал из пачки «Герцеговину Флор».

— Рисует, товарищ Сталин. — Доктор покраснел, как будто сказал о чем-то аморальном, типа онанизма.

Верховный Главнокомандующий самой победоносной армии, уже разбившей предыдущую победоносную армию, внимательно посмотрел на доктора.

— Что рисует, товарищ военврач?

— Я прихватил, велите внести, товарищ Сталин? — Психолог засуетился.

Верховный глава мирового коммунизма на неуловимо малое мгновение брезгливо поморщился: не любил он большой суеты. Затем кивнул. За портфелем, оставленным у охраны, послали.

— А может, он по своей Еве тоскует, а?

— Так ведь приводили мы ее, товарищ Сталин. Не стал он с нею общаться — в слезах женщина выскочила. Только все кричал ей что-то на немецком, ну знаете, как он умеет, с выражением, с жестами, прям как раньше в кинохронике, нет, правда, товарищ Сталин. А потом, распалившись, едва снова не свел счеты с жизнью, остановили мы его, как начал вены себе прокусывать.