— Да не паясничаю я, командир.

— Товарищ командир, — снова автоматически поправил Кожемякин.

— Не паясничаю я, товарищ командир, — отремонтировал словосочетание Буратов.

— Что-то мы зациклились, Володя, — произнес Кожемякин, почесывая висок. — Дело вот в чем. Будет к тебе не слишком почетное, но очень ответственное задание партии и командования. Ты как?

— А когда я от заданий или приказов отлынивал, командир?

— Товарищ ко… Тьфу! Черт возьми! — ругнулся Кожемякин. — Задание очень серьезное, но несколько необычное. Кстати, я тут буду намедни фамилии вносить в кандидаты на награждение. Есть возможность попасть в списочек на «Боевое Красное Знамя».

«Что-то не так», — панически подумал Буратов, но виду, разумеется, не подал.

— Очень интересно, — сказал он вслух.

— Так вот, Володя, кандидат в члены партии и будущий коммунист, если ты по наивности надеешься, что за стрельбу по деревянным вагонам можно заслужить «Красное Знамя» — ты глубоко ошибаешься.

«Еще и танки были, целых три штуки!» — громко, но про себя, возразил Буратов.

— Если бы ордена за такое давали, Володя, то любой летчик советского бомбардировщика не смог бы взлететь — грузоподъемность самолета не потянула бы к небу все его ордена уже после первого месяца боев. Понимаешь?

— Понимаю, командир.

— Товарищ ко… О горе мне!

— Извините, товарищ командир, — подрихтовал обращение Буратов.

— Так, так, тихо, товарищ младший лейтенант. Стоп. — Кожемякин начал потеть лбом, несмотря на присутствие в Северном полушарии зимы. — Значит, понимаешь, Володя? Вот и хорошо, что понимаешь. Что за это награждать, право? Любой горазд крушить на расстоянии, правда?

— Правда, това…

— Уймись, — прервал, покраснев от предчувствия, Кожемякин и продолжил: — А вот глаза в глаза попробуй. Вон как наша пехота. Вот где смелость надобна нечеловеческая.

— Да, против танка врукопашную оно конечно… — дополнил, сам не ведая для чего, Буратов и осекся под странным взглядом командира. — Я слушаю, слушаю.

— Я к чему веду, Буратов. Убивать на дистанции надо, конечно, уметь, но воли такой, как вблизи, не требуется, так ведь?

— Само собой, това…

— Так вот, Володя, крепись. Не могу прямо приказывать, не входит это в твои непосредственные служебные обязанности, сам понимаешь, но как старший партийный товарищ прошу.

— Что? — тихо похолодел Буратов.

Однако Кожемякин замолчал и твердо посмотрел на подчиненного. Его взгляд прибил Буратова к принайтованному к корабельному полу табурету.

— Ты готов? — таинственно спросил Кожемякин.

Буратов уже ничего не мог сказать, его язык отнялся в предчувствии — он просто кивнул.

— «Боевое Красное Знамя», — произнес Кожемякин, вставая, — думай о нем. — Затем он извлек откуда-то из дальней ниши и мягко, без звона и даже шороха, положил перед Буратовым начищенный до блеска «вальтер».

— Хорошая штука, хоть и немецкая, — почти приятельски прокомментировал Кожемякин. — Никогда не стрелял? Мелочи жизни, из нашего же родного стрелял? Ну а какая разница? Вот так взводишь, так досылаешь патрон, — его большие руки замелькали над столом. — На, попробуй. Только я обойму пока выну — нечего шуметь, если что.

Буратов взял пистолет. Чуть не уронил. Действительно благо, что Кожемякин извлек боеприпасы. Кисти не тряслись, но сразу ни черта не получилось, хотя чего проще. Даже руку оцарапал. Последнее, похоже, и вывело из ступора. Он привстал, так было чуточку удобнее. Провел операцию несколько раз. Наконец родилась идеальная последовательность движений — еще бы — артиллерист-механик.

— Вот видишь, — с приторной веселостью отметил Кожемякин. — Немцы умеют делать вещицы.

— Ну, — твердеющим голосом спросил Буратов. — Что делать-то?

— Ты, Володя, для чего шел в Военно-Морской Флот?

— Служить.

— Кому служить?

— Родине, ясное дело. — Голос Буратова начал твердеть.

— Родине и партии, — поднял указательный палец капитан «Флягина».

— Конечно, народ и партия едины, — дополнил Буратов.

— Мне нечего возразить, дорогой мой офицер.

— В чем будет заключаться мое задание? — с железной, пугающей самого себя прямотой осведомился Буратов, взвешивая в руке пушинку «вальтера».

— «Боевое Красное Знамя». Думай о нем, Володя, думай о нем.

— Слушаю.

— На борту нашего судна находится шпион.

— Что?

— На борту вверенного мне судна — речного монитора «Флягина» — в настоящее время находится иностранный шпион, законспирированный империалистический агент и фашистский прихвостень.

— Да?! — Буратов лихорадочно листал в голове лица собственного экипажа.

— Есть данные, что он имеет задание войти в доверие и потопить наш славный, много переживший боевой корабль.

— Известно, кто это? — спросил Буратов, холодея, — что-то там в подкорке мозгов уже откапывало решение загадки. Он сам, подсознательно, наваливался на эту крышку сундука Пандоры, боясь окончательного разумения.

— Нам все известно, товарищ Буратов.

— Все?

— Между прочим, данный агент и тайный фашист втерся и вам в доверие.

— Мне? — Проклятый ящик Пандоры в голове уже почти открыл зев, но страшно было глянуть распахнутыми мыслями на то, что оттуда вывалилось.

— И не только вам, Буратов, но даже мне. — Кожемякин сделал какое-то неуловимое движение, и на стол опустилась бумажечка со знакомыми каракулями.

Где-то в груди у Буратова остановилось сердце. Это был его рапорт с просьбой ознакомить, провести на экскурсию коммуниста Сюри в артиллерийские казематы. То, что ниже красовалась размашистая, как и он сам, подпись Кожемякина, ничего не меняло. Ящик Пандоры в голове открылся окончательно.

— Жорж? — с трудом выдавил Буратов.

— Так называемый Жорж Сюри — тайный фашист и враг прогрессивного строя.

— Он же вроде наоборот — антифашист, борец с оккупантами, — выдвинул совсем неуместное возражение Буратов. Он сразу пожалел о сказанном.

— «Наоборот антифашист», любезный мой Володя, — торжествующе улыбнулся Кожемякин, — это, как известно, фашист. Правда?

Буратов смолчал. Каталась, каталась от виска к виску резонирующая волна паники.

— Ладно, Володя, это все литература. Главное дело — практическое дело. Думаете, мне самому приятно давать вам такое распоряжение? Ничуть не приятно, тем более вам — артиллеристу, спецу по баллистике. Если бы на борту все еще была пехота, то о чем речь. Резать людей по ночам… — Кожемякин на миг запнулся, уразумев, что употребил слишком выпуклое сравнение, но все-таки закончил, — это их непосредственные обязанности. Моргнул бы Абрамову, и все дела. С меня взятки гладки, пусть он сам назначал бы кого захочет. Но надо исходить из реальности — десанта тут уже нет. Надо самим управляться. Вы, Володя, у меня на особом доверии. А если у меня, сами понимаете, то и у партии. Вот как нужно все провернуть. — Кожемякин заговорил быстро и четко, по-деловому: — Он чувствует к вам расположение. Выведите его на палубу, подальше к корме. Я обеспечу, что в нужное время там никого не будет. Итак, в процессе мирной беседы пальнете в него пару раз. Можно больше. А один раз обязательно, хотя это очень трудно, я знаю, — пояснил Кожемякин спокойным, как лед, голосом, — пальнете ему в голову. Труп сбросите в воду. И «вальтер» туда же. Хотя можете оставить его себе, если очень хочется. Вы понимаете, почему все должно делаться так — никаких тебе трибуналов, приговоров перед строем? Нельзя убивать в наших людях веру в союзников. Даже если они сейчас и не нужны нам как союзники, то, может, в будущем будут нужны, правильно?

— Когда? — мертво спросил Буратов — он еще надеялся на отсрочку, длинную, длинную отсрочку.

— Сегодня, примерно в одиннадцать вечера по-местному. Сверим наши часы. — Неизвестно, когда Кожемякин уже встал и нависал сзади над Буратовым, теребя его левую руку с часами. — Видите, все со временем в норме. Не берите все это сильно в голову. Думайте, как я уже советовал, о «Красном Знамени», о партии. Или вообще ничего не думайте, тоже помогает.