<1906–1911> Лимонное зерно * В сырой избушке шорника Лукьяна Старуха-бабка в донышке стакана Растила золотистое зерно. Да, видно, нам не ко двору оно. Лукьян нетрезв, старуха как ребенок, И вот однажды пестренький цыпленок, Пища, залез на лавку, на хомут, Немножко изловчился — и капут! <1906–1911>
Мужичок * Ельничком, березничком — где душа захочет — В Киев пробирается божий мужичок. Смотрит, нет ли ягодки? Горбится, бормочет, Съест и ухмыляется: я, мол, дурачок. «Али сладко, дедушка?» — «Грешен: сладко, внучек». «Что ж, и на здоровье. А куда идешь?» «Я-то? А не ведаю. Вроде вольных тучек. Со крестом да с верой всякий путь хорош». Ягодка по ягодке — вот и слава богу: Сыты. А завидим белые холсты, Подойдем с молитвою, глянем на дорогу, Сдернем, сунем в сумочку — и опять в кусты. <1906–1911> Дворецкий * Ночник горит в холодном и угрюмом Огромном зале скупо и темно. Дом окружен зловещим гулом, шумом Столетних лип, стучащихся в окно. Дождь льет всю ночь. То чудится, что кто-то К крыльцу подъехал… То издалека Несется крик… А тут еще забота: Течет сквозь крышу, каплет с потолка. Опять вставай, опять возись с тазами! И все при этом скудном ночнике, С опухшими и сонными глазами, В подштанниках и ветхом сюртучке! <1906–1911> Криница * Торчит журавль над шахтой под горой. Зарей в лугу краснеет плахта, Гремит ведро — и звучною игрой, Глубоким гулом вторит шахта. В ее провале, темном и сыром — Бездонный блеск. Журавль склоняет шею, Скрипит и, захлебнувшись серебром, Опять возносится над нею. Плывет, качаясь, тяжкое ведро, Сверкает жесть — и медленно вдоль луга Идет она — и стройное бедро Под красной плахтой так упруго. <1906–1911> Песня («На пирах веселых…») * На пирах веселых, В деревнях и селах Проводил ты дни. Я в лесу сидела Да в окно глядела На кусты и пни. Девки пряли, шили, Дети с нянькой жили, Я всегда одна — Ласковей черницы, Тише пленной птицы И бледнее льна. Я ли не любила? Я ли не молила, Чтоб господь помог? А года летели, Волоса седели… И замолк твой рог. Солнце пред закатом Бродит по палатам, Вдоль дубовых стен. Да оно не греет, Да душа не смеет Кинуть долгий плен. <1906–1911> Зимняя вилла * Мистраль качает ставни. Целый день Печет дорожки солнце. Но за домом, Где ледяная утренняя тень, Мороз крупой лежит по водоемам. На синеве и белый новый дом, И белая высокая ограда Слепят глаза. И слышится кругом Звенящий полусонный шелест сада. Качаясь, пальмы клонятся. Их жаль, — Они дрожат, им холодно от блеска Далеких гор… Проносится мистраль, И дом белеет слишком резко. <1906–1911> Памяти * Ты мысль, ты сон. Сквозь дымную метель Бегут кресты — раскинутые руки. Я слушаю задумчивую ель — Певучий звон… Все — только мысль и звуки! То, что лежит в могиле, разве ты? Разлуками, печалью был отмечен Твой трудный путь. Теперь их нет. Кресты Хранят лишь прах. Теперь ты мысль. Ты вечен. <1906–1911> Березка * На перевале дальнем, на краю Пустых небес, есть белая березка: Ствол, искривленный бурями, и плоско Раскинутые сучья. Я стою, Любуясь ею, в желтом голом поле. Оно мертво. Где тень, пластами соли Лежит мороз. Уж солнца низкий свет Не греет их. Уж ни листочка нет На этих сучьях, буро-красноватых, Ствол резко-бел в зеленой пустоте… Но осень — мир. Мир в грусти и мечте, Мир в думах о прошедшем, об утратах. На перевале дальнем, на черте Пустых полей, березка одинока. Но ей легко. Ее весна далеко. |
