<1906–1909> Ночные цикады * Прибрежный хрящ и голые обрывы Степных равнин луной озарены. Хрустальный звон сливает с небом нивы. Цветы, колосья, травы им полны, Он ни на миг не молкнет, но не будит Бесстрастной предрассветной тишины. Ночь стелет тень и влажный берег студит, Ночь тянет вдаль свой невод золотой — И скоро блеск померкнет и убудет. Но степь поет. Как колос налитой, Полна душа. Земля зовет: спешите Любить, творить, пьянить себя мечтой! От бледных звезд, раскинутых в зените, И до земли, где стынет лунный сон, Текут хрустально трепетные нити. Из сонма жизней соткан этот звон. 10. IX.10
Пилигрим * Стал на ковер, у якорных цепей, Босой, седой, в коротеньком халате, В большой чалме. Свежеет на закате, Ночь впереди — и тело радо ей. Стал и простер ладони в муть зыбей: Как раб хранит заветный грош в заплате, Хранит душа одну мечту — о плате За труд земной — и вес скупей, скупей. Орлиный клюв, глаза совы, но кротки Теперь они: глядят туда, где синь Святой страны, где слезы звезд — как четки На смуглой кисти Ангела Пустынь. Открыто все: и сердце и ладони… И блещут, блещут слезы в небосклоне. <1906–1910> О Петре-разбойнике * В воскресенье, раньше литургии, Раньше звона раннего, сидели На скамье, под ветхой белой хатой, Мать да сын — и на море глядели. — Милый сын, прости старухе старой: Расскажи ей, отчего скучаешь, — Головой, до времени чубарой, Сумрачно и горестно качаешь? Милый сын мой, в праздник люди кротки, Небо ясно, горы в небе четки, Синь залив, долины золотятся, Сквозь весенний тонкий пар глядятся. — Был я, мать, в темнице в Цареграде, В кандалах холодных, на затворе, За железной ржавою решеткой, Да зато под ней шумело море. Море пеной рассыпало гребни По камням, на мелком сизом щебне, И на щебне этом чьи-то дети, Дети в красных фесочках, играли… — Милый сын! Не дети: чертенята. — Мать, молчи. Я чахну от печали. В воскресенье, после литургии, После полдня, к мужу подходила Статная нарядная хозяйка, Ласково за стол его просила. Он сидел под солнцем, непокрытый, Черный от загара и небритый, Тер полою красного жупана По горячей стали ятагана. — Господин! Что вижу? Ты — в работе, Двор не прибран, куры на омете, Ослик бродит, кактус обгрызает, Ян все утро с крыши не слезает. Господин мой! Чем ты недоволен? Ты ль не счастлив, не богат, не волен? — Был, жена, я в пытке и на дыбе, Восемь лет из плена видел воду, Белый парус в светлых искрах зыби, Голубые горы — и свободу… — Господин! Свободу? Из темницы? — Замолчи. Пират вольнее птицы. В воскресенье божье, на закате Было пусто в темной старой хате… Кто добром разбойника помянет? Как-то он на Страшный суд предстанет? <1906–1910> В первый раз * Ночью лампа на окне стояла, Свет бросала в черный мокрый сад: Желтую лесовку озаряла И цветник, расцветший в листопад. Нянька у окна, на табурете, Штопала чулочки… Перед сном, Раздеваясь, поглядели дети На листву и мальвы под окном. И пока дремали, забывались, Думали о чем-то — в первый раз: Сказкой нерассказанной казались Дом, и сад, и этот поздний час. Дом был стар, как терем у Кощея, Расцветала пестрядь у стекла, И на свет глядела ночь, чернея… Но зачем ты, нянька, не спала! <1906–1910> При дороге * Окно по ночам голубое, Да ветхо и криво оно: Сквозь стекла расплющенный месяц Как тусклое блещет пятно. Дед рано ложится, а внучке Неволя: лежи и не спи Да думай от скуки. А долги Осенние ночи в степи! Вчера чумаки проходили По шляху под хатой. Была Морозная полночь. Блестели Колеса, рога у вола. Тянулась арба за арбою, И месяц глядел как живой На шлях, на шагавшие тени, На борозды с мерзлой ботвой… У Каспия тони, там хватит Работы на всех — и давно Ушла бы туда с чумаками, Да мило кривое окно. |
