Родители учеников школы Эдисона были не глупее первых, только цели они преследовали совсем другие: иметь достаточно денег, чтобы заплатить за квартиру, купить еду и одежду. Они работали изо всех сил, стремясь свести концы с концами. Для своих чад они желали одного — чтобы сын окончил школу, не пристрастившись к наркотикам и не попав в дурную компанию, а дочь не забеременела. Единственное, на что они надеялись, — это дорастить ребенка до восемнадцати лет, а там пусть уж он сам о себе позаботится.

Питомцы школы Франклина не питали предубеждения против учеников школы Эдисона — просто они трезво смотрели на вещи. Гораздо уютнее чувствуешь себя рядом с теми, кто похож на тебя во всем, тем более что подросткам вообще свойствен конформизм.

Однако случались и осечки. Иногда профессорский сынок, взбунтовавшись против своих чересчур правильных честолюбивых родителей, закусывал удила и находил приятелей среди «эдисоновцев», не интересовавшихся ничем, кроме пива и мотоциклетных гонок. Порой серьезный, вдумчивый юноша из бедной семьи прибивался к группе привилегированных. Новичка не гнали — возможно, из простого любопытства. Его присутствие даже прибавляло романтики устоявшимся отношениям.

В этом четко структурированном обществе Джеймс Стивенсон оказался на ничьей земле. Он учился в школе Эдисона, но вступительные тесты сдал с таким блеском, что был допущен в элитарный класс, сформированный по преимуществу из лучших выпускников школы Франклина. Джеймс не разделял амбиций этих подростков, но учился не хуже, а даже лучше их. Он был таким же смышленым, как профессорские чада, выросшие в интеллектуальной атмосфере.

Таким же смышленым, как Лесли Адамс и ее друзья.

Они бы с радостью приняли Джеймса в свой круг, только мальчик пока не выражал подобного желания. Он отличался от них даже внешне — всегда ходил в потертых джинсах, вылинявшей рубашке и черном кожаном пиджаке.

Джеймс курил, пил, сквернословил, ездил на мотоцикле. Поговаривали, что у него есть подружка, с которой он — о ужас! — спит!

— Он хулиган, — недовольно поджимали губы девочки — подружки Лесли.

— Ну что вы! — вставали на его защиту мальчики. — Он классно сечет в математике, а недавно на наших глазах помог инвалиду.

Не было никаких доказательств того, что Джеймс хулиган. Он никогда не нарушал закон. Правда, он пил, курил, возможно, совратил малолетку, но ни разу ничего не украл. Более того — он с готовностью присоединился к благотворительной деятельности бывших учеников франклиновской школы: мыл машины, отдавая вырученные деньги неимущим, работал в больнице, помогал отстающим.

Джеймс был уникален в том смысле, что внешне принадлежал к обеим группам, не приближаясь к ним, но и не дистанцируясь. И самое поразительное, что ни та ни другая не пыталась его оттолкнуть.

Со своими прежними одноклассниками он дружил лет с пяти, когда неожиданно объявил, что отныне его следует именовать не Джимми, а Джеймсом. Позднее, став старше, они образовали банду Джеймса. В глубине души эти ребята радовались, что их предводитель сумел просочиться в элитарную компанию выходцев из школы Франклина.

Те, в свою очередь, были весьма заинтригованы Джеймсом. Отдавая должное его способностям, они втайне восхищались его необузданностью, пренебрежением к авторитетам, тем, что он курит и пьет. Его успех у девочек вызывал зависть. Самым притягательным в Джеймсе было то, что для него, казалось, не существовало никаких правил. Во всяком случае, вел он себя именно так.

Если мальчики принимали нового приятеля таким, каков он есть, девочки — кроме Лесли — невзлюбили его сразу.

— Он такой грубый, — морщилась одна. — И так странно одевается... Когда я на него смотрю, у меня мурашки бегут по спине!

— А мне кажется, он интересный человек, — задумчиво возражала Лесли.

— Ты шутишь!

— Вовсе нет. Я действительно так думаю.

Лесли могла бы добавить, что считает Джеймса красивым, но у нее не хватало смелости. Его лицо не было классически правильным, аристократичным, утонченным. По мнению Лесли, он походил на пантеру — дикую, свободную, неукротимую. Темно-зеленые, широко расставленные глаза смотрели на мир холодно, оценивающе. Высокие скулы выдавались над впалыми щеками. Тонкие губы порой кривились в насмешливой полуулыбке. Сигарета, с которой он никогда не расставался, покачивалась в такт его шагам, составляя с ним единое целое. Густые темные волосы падали на глаза, крупными завитками ложились на уши и шею.

Вначале Лесли нервничала в присутствии Джеймса. Он спокойно наблюдал за нею из-под опущенных ресниц, щурясь, когда дым попадал ему в глаза. Другие мальчики улыбались, заигрывали, флиртовали с девочками, изо всех сил стараясь выглядеть сексуально. Джеймсу не нужно было стараться — он выглядел сексуально без всяких усилий.

Через некоторое время он начал разговаривать с Лесли — точнее, общаться с помощью коротких неожиданных фраз, содержавших скрытый намек.

— В субботу в клубе танцы, — мог невзначай бросить Джеймс. Это была просто констатация факта, а не приглашение, но Лесли понимала, что он там будет. Хочет ли он, чтобы она тоже пришла? На этот вопрос у нее не было ответа.

Они шли в клуб всей компанией и, как правило, встречали там Джеймса, который безмятежно дефилировал между своими приятелями и франклиновской группой, время от времени бросая на Лесли быстрый взгляд зеленых, как у пантеры, глаз. Он никогда не танцевал — только последний медленный танец, на который приглашал Лесли.

Джеймс был совершенно непредсказуем. На вечеринки он приходил позже всех, держался особняком и уходил первым — тоже в одиночестве. С мальчиками он разговаривал и шутил, а над девочками подтрунивал, догадываясь, что они его не любят. У него всегда находилось словечко для Лесли — чуть насмешливое, но необидное.

За предпоследний год пребывания в школе она сменила четырех кавалеров. Все они были мальчиками из ее же компании. Дурацкие, скучные свидания без малейшего намека на любовь или секс — отчаянная попытка повзрослеть.

За этот год Лесли десять раз протанцевала с Джеймсом, один раз в полном молчании простояла рядом с ним на стадионе, наблюдая за футбольным матчем, вымыла с его помощью несколько машин в благотворительных целях, ежедневно видела его в классе. Думала же она о нем постоянно. Она всегда ощущала его присутствие, и это заставляло ее нервничать и трепетать в ожидании чего-то.

Как-то в сентябре после уроков Джеймс остановил Лесли в коридоре. Была пятница.

— Ты когда-нибудь охотилась на оленей с луком и стрелами? — как ни в чем не бывало поинтересовался он.

— Нет, — опешила Лесли. — А что?

— Погодка подходящая. Собираюсь завтра поохотиться. Хочешь?

— Да, — выдохнула она, толком не понимая, о чем он спросил и на что она согласилась.

— Я заеду за тобой в девять. Пока!

Свидание с Джеймсом? Охота на оленей с луком и стрелами?

Адамсы — все трое — ждали Джеймса в напряженном молчании. Внешне они продолжали заниматься своим делом, но в душе испытывали беспокойство, причины которого были у каждого свои.

Мэтью Адамс считал себя принципиальным противником охоты. Сьюзен своим журналистским чутьем давно поняла, что новый приятель дочери отличается от остальных. За последние два года она не раз слышала презрительное «дикарь» из уст приятельниц Лесли и кроткие, но решительные протесты самой Лесли. С дочерью они были подругами. Эта дружба устояла даже в подростковый период, когда на все увещевания матери ребенок обреченно закатывает глаза к потолку и восклицает: «Ну мам!»

Лесли ничего не рассказывала о Джеймсе, но по ряду признаков Сьюзен догадалась, что он привлек дочь своей непохожестью на окружающих и что она пока не хочет — или не может — обсуждать свои чувства, поскольку сама в них не разобралась. Оставалось только ждать, чтобы убедиться в правильности поставленного диагноза.

Лесли нервничала больше всех. Сердце гулко стучало в груди, во рту пересохло. Она без конца мысленно репетировала, о чем станет говорить с Джеймсом. Темы находились с трудом — он был не мастак вести беседу. Значит, говорить придется ей одной — все равно это лучше, чем молчать.