— Может быть, вашим королевским высочествам лучше подождать отъезда капрала Мартена и его солдат, — заметил граф де Шатильон.

— А зачем, граф?

— Чтобы он не встретился у вас с этими господами, когда явится с вами проститься.

— Проститься с нами?.. Но я надеюсь, что у этого негодяя не хватит наглости явиться к нам. Шатильон, возьмите десять луидоров и отдайте их капралу Мартену — для него и его подчиненных. Я не хочу, чтобы говорили, будто мерзкие якобинцы оказали нам какие-то услуги безвозмездно.

— Я выполню распоряжение вашего королевского высочества, но сомневаюсь, что капрал примет.

— Что примет?

— Десять луидоров, которые жалует ему ваше королевское высочество.

— Он предпочел бы сам взять их из моих рук, не правда ли? Но этого он не дождется: ему придется просто получить их. Однако мне послышалась какая-то музыка. Что это? Или мы узнаны и нам дают серенаду?

— Таков был бы долг населения, мадам, если бы оно знало, какой удостоилось чести, принимая вас у себя в городе, — заметил, улыбнувшись, молодой корсиканец. — Но никто здесь об этом не знает, по крайней мере я так полагаю, а музыка просто доносится со свадьбы: молодожены возвращаются из церкви. Дочь каретника, дом которого напротив этой гостиницы, выходит замуж, а так как у жениха имеется соперник, то думают, что дело не обойдется без трагедии. Мы здесь вторые сутки и уже успели узнать кое-какие новости.

— Ну что ж, нам до этих людей дела нет, — сказала мадам Аделаида. — Представьте нам своих товарищей, господин Де Чезари, прошу вас. Если они похожи на вас, мы отнесемся к ним так же благосклонно. А вы, Шатильон, отдайте десять луидоров гражданину капралу Мартену, если же ему вздумается сюда явиться, чтобы поблагодарить нас, скажите ему, что нам с сестрой нездоровится.

Граф де Шатильон и лейтенант Де Чезари удалились, чтобы выполнить данные им распоряжения.

Де Чезари первый вернулся, ведя за собой своих спутников, и тут не было ничего удивительного; молодым людям не терпелось узнать, что решат их королевские высочества, и они ждали в передней. Следовательно, им оставалось только перешагнуть порог комнаты, дверь которой распахнул перед ними их товарищ.

Мадам Виктория, всегда отличавшаяся набожностью, взяла в руки часослов и читала его, поскольку ей не пришлось в тот день слышать мессу. Она удовольствовалась тем, что бросила на молодых людей беглый взгляд и одобрительно кивнула им. Иначе отнеслась к их появлению мадам Аделаида: она устроила им настоящий смотр.

Де Чезари представил ей каждого. Все они были корсиканцы. Мы уже знаем имена их вожака и еще троих: Франческо Боккечиампе, Уго Колонна и Антонио Гуидоне; остальных звали Раймондо Корбара, Лоренцо Дурацци и Стефано Питталуга.

Мы просим у читателей прощения за все эти подробности, но неумолимая история заставляет нас ввести в повествование большое число персонажей различных национальностей и рангов, и нам приходится подробно описывать тех из них, кому предстоит играть более или менее значительную роль.

Коль скоро мы пишем грандиозную эпопею, то подражая Гомеру, царю эпических поэтов, вынуждены заняться описанием наших воинов.

Де Чезари, как и мы, последовал в некотором смысле примеру автора «Илиады»: он одного за другим представил мадам Аделаиде своих шестерых товарищей; но слова юного корсиканца о дворянском происхождении Боккечиампе произвели на принцессу особое впечатление, и ее внимание было привлечено именно к нему.

— Господин Де Чезари сообщил нам, что вы дворянин, — начала она.

— Он оказал мне чрезмерную честь, ваше королевское высочество, — просто я благородного происхождения.

— Так вы, сударь, отличаете понятие «дворянин» от понятия «благородный человек»?

— Разумеется, мадам. Я принадлежу к сословию, которое очень дорожит своими правами по той именно причине, что в наше время их не признают. А поэтому я не считаю возможным присваивать себе права, что мне не принадлежат. Я мог бы доказать знатность нашего рода на протяжении двухсот лет, мог бы стать рыцарем Мальтийского ордена, если бы орден еще существовал. Но подтвердить доказательствами свое благородное происхождение с тысяча триста девяносто девятого года я бы затруднился и поэтому не мог бы занять место в карете короля.

— В нашей, сударь, вы все же займете место, — величественно возразила престарелая принцесса.

— Только выйдя из нее, мадам, я смогу похвастаться своим дворянством, — отвечал молодой человек, кланяясь.

— Слышишь, сестрица, слышишь? — воскликнула мадам Аделаида. — Как изящно он выражается! Наконец-то мы в своей среде.

И старая принцесса с облегчением вздохнула.

В эту минуту возвратился граф де Шатильон.

— Ну что, Шатильон? — спросила мадам Аделаида. — Что сказал капрал Мартен?

— Он просто-напросто ответил, что если бы ваше королевское высочество сделали ему такое предложение не через меня, а через кого-то другого, он этому другому оборвал бы уши.

— А вам?

— Меня он соблаговолил помиловать. Он даже принял то, что предложил ему я.

— Что же вы ему предложили?

— Рукопожатие.

— Рукопожатие! Шатильон, вы предложили рукопожатие якобинцу! Почему же вы возвращаетесь не в красном колпаке, раз уж на то пошло? Уму непостижимо! Какой-то капрал отказывается от десяти луидоров, граф де Шатильон пожимает руку якобинцу! Решительно ничего не понимаю в нынешних нравах.

— Скажите лучше: до чего все перемешалось! — вставила мадам Виктория, не отрываясь от часослова.

— Перемешалось! Вы правы, сестрица, именно перемешалось. Но доживем ли мы до того времени, когда все станет на свои места, — вот в чем я сомневаюсь. А пока что распорядитесь, Шатильон. Мы уезжаем в четыре часа. С такой охраной, как эти господа, мы можем смело ехать и ночью. Господин де Боккечиампе, отобедайте с нами.

И жестом, в котором сохранилось больше властности, чем достоинства, престарелая принцесса отпустила своих защитников, даже не подумав о том, что, выделив наиболее знатного из них и пригласив его к обеду, она тем самым обидела остальных.

Боккечиампе кивнул товарищам, прося у них прощения за милость, которой он удостоился, а те в ответ пожали ему руку.

Как и сказал Де Чезари, музыка, которую они слышали, сопровождала возвращавшихся из храма Франческу и Пеппино и их гостей. Толпа шла большая, ибо, как сказал тот же Де Чезари, все ждали какого-то несчастья, памятуя о влюбленном Микеле Пецца. Поэтому новобрачные, поднявшись на террасу, прежде всего обратили взоры на полуразвалившуюся стену, где с самого утра сидел тот, кто внушал им опасения.

На стене никого не было.

К тому же, ничто не выглядело мрачным, а ведь в глазах того, кто мнит себя царем творения, его исчезновение из этого мира всегда, кажется, должен предвещать сумрак. Был полдень. Солнце сияло во всем своем великолепии, просачиваясь сквозь листву над головами гостей; дрозды посвистывали, зяблики пели, воробьи чирикали, а в кувшинах с вином поблескивали в рубиновой влаге золотые искорки.

Пеппино с облегчением вздохнул: нигде не мерещилась ему смерть, зато всюду он видел жизнь.

Так хорошо на душе, когда обвенчаешься с любимой женщиной, когда наконец наступит день, которого ждал целых два года!

На мгновение он забыл о Микеле Пецца, забыл его последнюю угрозу, наводившую на него ужас.

Что касается дона Антонио, то он, не столь озабоченный, как Пеппино, прежде всего увидел у ворот сломанный экипаж, а на террасе — его владельца.

Каретник направился к нему, почесывая за ухом.

Работать в такой день ему не хотелось.

— Итак, ваша милость желает во что бы то ни стало продолжать путь сегодня? — спросил он у посла, которого все еще принимал просто за знатного путешественника.

— Во что бы то ни стало, — отвечал гражданин Гара́. — Меня ждут в Риме по важнейшему делу, а из-за сегодняшней поломки я уже потерял, по меньшей мере, три или четыре часа.

— Ну что ж, порядочный человек должен держать слово, я сказал, что, после того как вы удостоите нас чести и выпьете стаканчик за счастье молодоженов, мы примемся за работу. Так выпьем же — и за дело!