Только лицо принцессы Клементины носило следы глубокой печали, но здесь чувствовалась противоположная крайность: эта печаль была глубже, неутешнее той, что может вызвать потеря трона; было понятно, что бедная эрцгерцогиня потеряла свое счастье, без надежды вновь обрести его.

Хотя король проявил меньше заботы, чтобы составить кабинет министров, чем партию в реверси, тем не менее через два-три дня установилось нечто напоминающее Государственный совет. Фердинанд возвратил Ариоле, которого лишил было своей милости, звание военного министра, ибо очень скоро понял, что изменниками были те, кто советовал ему начать войну, а не те, кто его отговаривал от этого. Он назначил маркиза Чирчелло министром внутренних дел, а князя Кастельчикалу, которого нужно было вознаградить за потерю места посланника в Лондоне и члена Государственной джунты в Неаполе, — министром иностранных дел.

Первым, кто привез в Палермо известия из Неаполя, был королевский наместник, князь Пиньятелли. Как уже известно читателю, он сбежал в тот вечер, когда ему предложили передать государственную казну муниципалитету, а свою власть — выборным представителям, и он попросил двенадцать часов на размышление.

Теперь же Пиньятелли был весьма немилостиво принят королем и особенно королевой. Король велел ему ни в коем случае не вести переговоры с французами и мятежниками, что для него было одно и то же, а он тем не менее заключил перемирие в Спаранизе. Королева приказала ему сжечь Неаполь, покидая его, и перерезать всех, начиная от нотариусов и выше, а он не сжег даже самого маленького дворца и не уничтожил ни одного захудалого патриота.

За это князь был изгнан в Кальтаниссетту.

Постепенно разными путями пришли вести о возмущении лаццарони против Макка и о покровительстве, найденном им в палатке французского главнокомандующего, о назначении Молитерно народным генералом, а Роккаромана его заместителем и, наконец, о неуклонном продвижении французов к Неаполю.

Однажды утром, после трех с половиной дней пути на тартане из Кастелламмаре, в Палермо высадился человек, который привез, как он говорил, самые важные новости. Он утверждал, что чудом спасся от якобинцев и, показывая истертые веревками руки, требовал, чтобы его допустили к королю.

Король, настроенный недоверчиво, приказал выяснить, кто он такой.

Приезжий отвечал, что его имя Роберто Бранди и что он был комендантом замка Сант’Эльмо.

Рассудив, что такой человек и в самом деле должен принести достоверные сведения, король распорядился его впустить.

Роберто Бранди, допущенный к его величеству, рассказал, что в ночь перед атакой французов на Неаполь в гарнизоне замка Сант’Эльмо вспыхнул страшный бунт. Тогда он, продолжал Бранди, вооружился, взяв в каждую руку по пистолету, но мятежники толпой бросились на него. Он отчаянно сопротивлялся, двумя выстрелами одного убил наповал, другого ранил. Но что мог сделать он один против ста пятидесяти человек? Они повалили его, связали веревками и бросили в камеру, где до того был заточен Николино Караччоло, которого бунтовщики освободили и назначили на его место комендантом крепости. Он оставался запертым в этой камере еще трое суток, добавил Бранди, и никто за это время даже не подумал принести ему кружку воды или кусок хлеба. Наконец тюремщик, обязанный ему своей должностью, сжалился над ним: на третий день, пользуясь суматохой битвы, он спустился к пленнику и принес одежду — в ней Бранди удалось скрыться. Поскольку беглец не сразу сумел найти средство передвижения, он вынужден был провести два дня у своего друга, скрывавшего его, и таким образом ему пришлось стать свидетелем прихода французов в Неаполь и измены святого Януария. После провозглашения Партенопейской республики он добрался до Кастелламмаре, где владелец тартаны за золото согласился взять его на борт. Он плыл морем трое суток и прибыл наконец на Сицилию, чтобы принести свою преданность к ногам августейших монархов.

Рассказ был очень трогателен. Поведав о своих злоключениях королю, Роберто Бранди пересказал их снова королеве; она, в противоположность мужу, высоко ценила преданность и прежде всего распорядилась отсчитать жертве Николино Караччоло и якобинцев сумму в десять тысяч дукатов, а потом велела назначить его комендантом Палермского дворца с тем же жалованьем, какое он имел в замке Сант’Эльмо, обещав еще больше милостей в будущем, когда после победы монархии она снова вернется в Неаполь.

Тотчас же у нее был созван совет: туда пригласили Актона, Кастельчикалу, Нельсона и маркиза Чирчелло.

Речь шла о том, как помешать революции, победившей в Неаполе, пересечь пролив и проникнуть на Сицилию. Владеть одним островом тому, кто владел островом и землями на континенте, — это почти ничто, иметь полтора миллиона подданных после того, как их было семь с половиной, — это также почти ничто. Но, в конце концов, остров и полтора миллиона подданных все же лучше, чем совсем ничего, и король склонялся к тому, чтобы сохранить хотя бы Палермо: здесь можно было каждый вечер сыграть партию в реверси и президент Кардилло устраивал прекрасные охоты, а сам он мог управлять своими полутора миллионами сицилийцев.

Как и можно было предположить, совет не пришел ни к какому решению. Королева схватывала только частности и была способна лишь на тайные интриги, поэтому она не могла воодушевиться большой идеей и составить сколько-нибудь значительный план. Король ограничился тем, что сказал:

— Я, вы знаете это, не хотел войны. Я не брал на себя такой ответственности, и сейчас я опять умываю руки. Пусть те, кто причинил вред, найдут против него лекарство. Но святой Януарий мне заплатит! И для начала, вернувшись в Неаполь, я велю выстроить церковь святому Франциску Паоланскому.

Актон, подавленный событиями и особенно тем, что король знал об его участии в составлении подложного письма императора Австрийского, чувствуя, что его непопулярность увеличивается с каждым днем, боялся дать совет, который мог бы привести государство к еще более плачевному положению, а потому предложил свою отставку в пользу любого, кто найдет выход. Князь Кастельчикала, ничтожный дипломат, занимавший высокое положение во Франции и в Англии по милости Фердинанда и как вознаграждение за свои преступления, был бессилен в крайних обстоятельствах. Нельсон, воин, грозный моряк, гениальный руководитель в своей стихии, становился жутким ничтожеством перед лицом любых событий, которые не должны были закончиться боевой тревогой.

Наконец, маркиз Чирчелло, в течение десяти или одиннадцати лет фактически занимавший при короле пост, только что ему предоставленный, был из тех, кого короли называют хорошим слугой, ибо без возражений подчинялся любым приказам, сколь бы нелепы они ни были; маркиз принадлежал к той породе людей, кого называют придворными и кого будущее не назовет вовсе; напрасно было бы искать его следов в событиях того времени: его подпись можно увидеть только под подписью короля.

Единственный человек, который в подобных обстоятельствах мог бы дать хороший совет и уже неоднократно давал их королю, был кардинал Руффо. Его смелый ум, изобретательный и находчивый, был из тех, к чьей помощи короли могут прибегать в любых обстоятельствах. Фердинанд это знал и не раз по собственному почину обращался к нему.

Но кардинал упорно отвечал ему одними и теми же словами: «Перенесите восстание против революции в Калабрию и поставьте во главе герцога Калабрийского».

Первую половину совета король готов был принять, но вторая казалась ему совершенно негодной.

Герцог Калабрийский был достойный сын своего отца: он испытывал ужас перед любым политическим средством, способным подвергнуть риску его драгоценное существование. Он никогда не имел желания ехать в Калабрию из страха заболеть там лихорадкой, как бы король на этом не настаивал. Однако королю уж наверняка не удалось бы ничего добиться, если бы принцу угрожала не только лихорадка, но и ружейная пуля.