Вечером король проехал в коляске по главным улицам Рима и по площадям Навона, Испании и Венеции, и всюду его встречали возгласы: «Да здравствует король Фердинанд!», «Да здравствует его святейшество Пий Шестой!» Король ненадолго остановился у театра Арджентина, где должны были спеть кантату в его честь, потом поднялся на самую вершину Пинчо, чтобы полюбоваться оттуда залитым огнями Римом.

Весь город, начиная от ворот Сан Джованни вплоть до Ватикана и от Народной площади до пирамиды Кая Цестия, был освещен à giorno[71]. Среди всех этих сверкающих огней, среди криков ликования одно только здание, на котором реял трехцветный флаг, стояло темное и безмолвное, как торжественный и грозный протест Франции против оккупации Рима. То был замок Святого Ангела.

В этой мрачной немой громаде чувствовалось что-то страшное, чудовищное; лишь один-единственный возглас через каждые четверть часа нарушал его безмолвие: «Стража, слушай!» И свет, прорывавшийся в потемках, исходил только от пушечных фитилей, которые держали наготове артиллеристы возле своих орудий.

Проезжая по Народной площади, чтобы потом подняться на Пинчо, король увидел диковинное сборище, состоявшее из женщин и детей, плясавших вокруг костра, разложенного посреди площади; при виде короля они перестали плясать и начали изо всех сил кричать: «Да здравствует король Фердинанд!», «Да здравствует Пий Шестой!»

Король велел кучеру остановиться, спросил, что делают здесь эти славные люди и что за костер, у которого они греются.

Ему ответили, что костер сложен из дерева Свободы, посаженного полтора года тому назад консулами Римской республики.

Фердинанд был тронут такою привязанностью к почтенным устоям; он вынул из кармана горсть монет разного достоинства и бросил ее в толпу, воскликнув:

— Браво, друзья мои! Веселитесь!

Женщины и ребятишки кинулись собирать королевские карлино, дукаты и пиастры, и началась страшная свалка: женщины колотили детей, дети царапали женщин. В итоге получилось много крику, порядочно слез и мало вреда.

На площади Навона король опять увидел костер.

Он задал тот же вопрос и получил тот же ответ.

Король опустил руку в карман — теперь уже не в свой, а герцога д’Асколи, извлек такую же горсть монет и бросил ее в толпу, плясавшую вокруг костра.

На этот раз присутствовали не одни женщины и дети, были и мужчины; сильный пол решил, что имеет больше прав на деньги, чем пол слабый; тогда любовники и мужья побитых в схватке женщин вытащили из карманов ножи; один из плясунов был ранен и отнесен в больницу.

На площади Колонны произошло то же самое, но развязка на сей раз послужила к вящей славе общественной морали: в ту минуту, когда ножи готовы были вступить в игру, мимо проходил горожанин, закутанный в широкий плащ, в шляпе, надвинутой почти до глаз. На него залаяла собака, какой-то мальчишка крикнул: «Якобинец! Якобинец!» Крики мальчика и собачий лай привлекли внимание дерущихся, и они, не слушая возражений прохожего, маскировавшегося широким плащом и надвинутой на глаза шляпой, потащили его к костру, в котором он и погиб самым прискорбным образом под радостный вой простонародья.

Вдруг одного из поджигателей осенила блестящая мысль: ведь деревья Свободы, которые срубали и превращали в уголь и золу, выросли тут не сами собою, кто-то их посадил, и те куда более виноваты, чем несчастные деревья, что дали посадить себя, ведь они и не могли сами этого желать. Следовательно, надо хоть раз проявить справедливость и взяться не за деревья, а за тех, кто их сажал.

Но кто же это?

Как мы уже заметили, когда шла речь о Народной площади, сажали деревья два консула Римской республики, господа Маттеи из Вальмонтоне и Дзаккалоне из Пиперно.

Уже целый год население чтило и благословляло имена этих двух чиновников, истинных либералов, посвятивших народу свой ум, время и состояние. Но в дни реакции народ охотнее прощает тех, кто его притеснял, чем тех, кто служил ему, и обычно первые его заступники становятся его первыми жертвами. «Революции подобны Сатурну: они пожирают собственных детей», — сказал Верньо.

Человек, которого Дзаккалоне заставил отдать в школу сына, римского юношу, жаждавшего личной свободы, предложил выделить одно из деревьев Свободы, чтобы на нем повесить обоих консулов. Предложение было, разумеется, единогласно принято. Чтобы осуществить его, оставалось только выбрать дерево, превратить его в виселицу и схватить консулов.

Подумали о тополе с площади Ротонды, который еще не успели срубить, а так как оба чиновника жили как раз поблизости: один на улице Магдалины, другой на улице Пие ди Мармо, то соседство это сочли за чудесное совпадение.

Побежали прямо к их домам, но, к счастью, чиновники, по-видимому, хорошо представляли себе, какой благодарности можно ожидать от народа, освобождению которого они содействовали, и оба уехали из Рима.

Однако некий жестянщик, державший лавочку рядом с домом Маттеи и взявший у него взаймы двести экю, чтобы избежать банкротства, и некий зеленщик, к которому Дзаккалоне послал своего врача, чтобы вылечить жену этого торговца от злокачественной лихорадки, заявили, что у них имеются более или менее точные сведения о том, где скрываются виновные, и взялись их отыскать.

Предложение было принято с восторгом, а чтобы не терять время даром, толпа стала громить дома скрывавшихся и выбрасывать в окна их вещи.

Среди предметов обстановки в каждом из этих домов имелось по великолепной золоченой бронзовой люстре: одна из них изображала жертвоприношение Авраама, другая — Агарь и Измаила, заблудившихся в пустыне, причем на каждой люстре имелась надпись, свидетельствующая о том, что они происходят из одного и того же источника: «Консулам Римской республики от благодарных евреев!»

И действительно, эти двое консулов потребовали издания декрета, согласно которому евреи получили права наравне с прочими гражданами.

Это напомнило собравшимся о несчастных евреях, о которых никто не думал и, вероятно, не подумал бы, если бы они не совершили ошибки, выразив таким образом свою признательность.

Раздались вопли: «В гетто! В гетто!» — и толпа ринулась к еврейскому кварталу.

Когда был обнародован декрет, восстанавливающий евреев в правах гражданства, евреи поспешили убрать все преграды, отделявшие их от остальной части общества, и распространились по всему городу, где некоторые из них не преминули снять квартиры и открыть лавочки; но как только Шампионне уехал, они, чувствуя себя покинутыми и лишенными покровителя, вновь замкнулись в своих кварталах, где наспех восстановили ворота и заборы, но теперь уже не затем, чтобы отделиться от света, а для того, чтобы оградиться от своих недругов.

Итак, толпа встретила тут не сознательное сопротивление, а лишь материальные преграды на своем пути.

Поэтому ей, всегда находчивой в таких случаях, пришла мысль бросать через ограду факелы, зажженные у ближайшего костра, вместо того чтобы выламывать ворота и крушить заборы гетто.

Факелы быстро следовали один за другим; затем изобретатели — они найдутся повсюду — стали окунать факелы в смолу и скипидар.

Вскоре гетто стало походить на город, подвергающийся бомбардированию: не прошло и получаса, как осаждающие с удовлетворением заметили во многих местах языки пламени — в пяти-шести домах начался пожар.

Час спустя все гетто полыхало.

Тогда ворота сами распахнулись, и его несчастные обитатели, застигнутые бедой во сне — полуголые мужчины, женщины, дети, — со страшными криками хлынули из ворот, подобно потоку, смывающему все плотины, и распространились или, вернее сказать, попытались распространиться по городу.

Этого-то простонародье и ждало; всякий, кому удалось, схватил по еврею и жестоко потешался над ним; страдальцев подвергали всем видам пыток, одних заставляли босиком, со свиньей в руках, ступать по рдеющим углям; других подвешивали, протянув веревку под мышками, меж двух подвешенных за задние лапы собак, которые, взбесившись от боли и злости, беспрерывно кусали их; одного оголили до пояса, привязали ему на спину кота и водили по городу, избивая лозами, как Христа, а так как удары приходились одновременно и по человеку, и по животному, оно зубами и когтями разрывало человеку тело; наконец, некоторых, более удачливых, просто-напросто топили, швыряя в Тибр.