Вследствие подобного открытия Фердинанд, по существу весьма неглупый, отнюдь не рассердился на молодого банкира за то, что тот образован, между тем как он сам, король, по его же выражению, всего лишь осел, представил его королеве, Актону, сэру Уильяму, Эмме Лайонне и сделал это без сомнительной почтительности, оказываемой человеку с деньгами, а в изящной покровительственной манере, которой рассудительные монархи всегда удостаивают людей просвещенных и умных.

Это позволило Андреа Беккеру выказать и другие свои познания: с королевой он беседовал по-немецки, с сэром Уильямом и леди Гамильтон — по-английски, с Актоном — по-французски и притом держал себя так скромно и благовоспитанно, что, садясь с ним в экипаж, чтобы отвезти его в Неаполь, король сказал ему:

— Господин Беккер, даже если бы вы не отпустили вашу карету, я все равно отвез бы вас в своей, хотя бы ради того, чтобы продлить удовольствие беседовать с вами.

В дальнейшем мы увидим, что за этот день король в самом деле крепко привязался к Андреа Беккеру, а из дальнейшего нашего повествования станет известно, какою беспощадной местью он доказал этому несчастному юноше, жертве преданности королевским интересам, искренность своей любви к нему.

Королеве не пришлось поговорить до обеда с генерал-капитаном Актоном, ибо он явился, когда уже садились за стол; но как только король уехал, увозя с собою Андреа Беккера, она встала, сделала Актону знак следовать за нею, поручила Эмме и сэру Уильяму принять гостей, если кто-нибудь приедет до ее возвращения, и отправилась в свой кабинет.

Актон последовал за нею.

Она села и зна́ком предложила ему стул.

— Как дела? — спросила королева.

— Вы, вероятно, спрашиваете о письме, ваше величество?

— Разумеется. Ведь вы получили две мои записки, в которых я просила вас провести испытание? Я чувствую, что окружена кинжалами и заговорами, и мне не терпится разобраться во всех этих кознях.

— Как я и обещал вашему величеству, мне удалось смыть кровь.

— Не о том речь; требовалось выяснить, сохранится ли написанное, после того, как кровь будет смыта. Так вот, можно ли еще прочесть слова?

— Они сохранились в такой степени, что я с помощью лупы смог разобрать их.

— Так вы их прочли?

— Прочел, государыня.

— Значит, задача была очень трудная, раз вы потратили на нее столько времени?

— Осмелюсь напомнить вашему величеству, что у меня было не одно это дело. Кроме того, признаюсь, что, поскольку вы придавали ему большое значение, мне пришлось действовать с сугубой осторожностью: я сделал пять или шесть проб — не на этом, а на других письмах, создав для них такие же условия. Я испробовал щавелевую кислоту, винно-каменную, соляную, но все эти вещества вместе с кровью удаляли и чернила. Лишь вчера, когда я вспомнил, что человеческая кровь в обычных условиях содержит шестьдесят пять — семьдесят процентов воды и свертывается лишь после того, как вода испарится, мне пришло в голову обработать письмо паром, чтобы вернуть в свернувшуюся кровь достаточное количество влаги для ее разжижения, и тут-то, промокая кровь батистовым платком и поливая наклонно положенное письмо водою, я добился результата, о котором немедленно доложил бы вашему величеству, если бы не знал, что, в отличие от других женщин, вашему величеству не чужды никакие науки, так что вам будет интересен не только результат, но и средства, при помощи которых удалось его достичь.

Королева улыбнулась: такого рода похвалы особенно льстили ее самолюбию.

— Посмотрим результат, — сказала она.

Актон подал Каролине письмо, полученное из ее рук в ночь с 22 на 23 сентября, с тем чтобы он удалил с бумаги пятна крови.

Кровь действительно исчезла, но всюду, где она была, чернила оставили такой слабый след, что, взглянув на письмо, королева воскликнула:

— Тут ничего не видно, сударь!

— Конечно, государыня, — кивнул Актон. — Но с помощью лупы и небольшой доли воображения мы сейчас восстановим письмо от начала до самого конца.

— У вас есть лупа?

— Вот она.

— Дайте.

С первого взгляда могло показаться, что королева права, ибо за исключением трех-четырех строк, сохранившихся почти в неприкосновенности, при свете двух свечей простым глазом можно было разобрать лишь следующее:

Королева сразу же попыталась, хотя и держала лупу в руке, связать разорванные слова, но, будучи по натуре нетерпеливой, скоро устала от этого бесплодного занятия; приложив лупу к глазу, она с трудом начала читать отдельные строки и в конце концов разобрала письмо в целом:

— Гм! — проронила королева, прочитав записку. — Знаете ли, генерал, все это ничего нам не говорит; создается впечатление, будто писавшая предвидела, что она будет прочитана не только тем, кому адресована. Что и говорить, осторожная дама!

— Вашему величеству известно, что если и можно в чем-то упрекнуть придворных дам, то отнюдь не в излишнем простодушии. Но писавшая эти строки все-таки не приняла должных мер предосторожности, ибо мы сегодня же вечером узнаем, что нам думать на ее счет.

— Каким образом?

— Не соблаговолит ли ваше величество пригласить сегодня вечером в Казерту всех придворных дам, имена которых начинаются на «Э» и которые имели честь сопровождать вас во время встречи адмирала Нельсона?

— Конечно, их было всего семь.

— Кто же это, государыня?

— Княгиня де Кариати по имени Эмилия; графиня де Сан Марко по имени Элеонора; маркиза де Сан Клементе по имени Элена; герцогиня де Термоли по имени Элизабета; герцогиня де Турси по имени Элиза; маркиза д’Альтавилла по имени Эвфрасия; графиня де Поликастро по имени Эуджения. Я не считаю леди Гамильтон, которую зовут Эммой, она тут не может быть замешана. Итак, как видите, под подозрением семь дам.

— Да, но среди этих семи две достигли такого возраста, когда уже не подписывают письма одним инициалом, — заметил Актон, смеясь.

— Вы правы. Остаются пять. Что же дальше?

— А дальше все очень просто, государыня, и я даже не понимаю, зачем ваше величество утруждает себя, выслушивая мой план до конца.

— Что же поделать, дорогой мой Актон, иной раз я действительно бываю глупа, и, по-видимому, сегодня как раз такой день.