— Дорогая моя Элена, послезавтра вы дежурите при мне.

— Вы хотите сказать «завтра», ваше величество, ибо, как вы изволили заметить, уже час ночи. Я слишком дорожу этой честью, чтобы согласиться на отсрочку на целые сутки.

— Придется мне вас огорчить, милая Элена, — возразила королева с улыбкой, выражение которой трудно было бы определить. — Но представьте себе, графиня Сан Марко просит у меня позволения, — с вашего согласия, разумеется, — поменяться с вами очередью. У нее на будущей неделе какие-то важные дела. Вы не возражаете против такой перестановки?

— Не возражаю, сударыня, хотя это и отдалит на сутки счастье ухаживать за вами.

— Ну и отлично, все решено. Завтра вы вполне свободны, дорогая маркиза.

— Я, вероятно, воспользуюсь этим, чтобы съездить с маркизом за город.

— В добрый час, — сказала королева, — что может быть лучше?

И королева благосклонно кивнула маркизе. Маркиза попрощалась с нею и вышла.

Теперь Каролина осталась наедине с Актоном, Эммой, двумя английскими офицерами и Нельсоном.

— Любезный лорд, — обратилась она к Нельсону, — у меня есть основания предполагать, что завтра или послезавтра король получит из Вены новости относительно войны, и притом в желательном для вас духе. Вы ведь по-прежнему придерживаетесь мнения, что, чем раньше начать кампанию, тем лучше, не правда ли?

— Я не только придерживаюсь его, ваше величество, но — если с мнением моим согласятся — готов предложить вам участие английского флота.

— Мы воспользуемся этим, милорд. Но в настоящий момент я хочу просить вас о другом.

— Приказывайте, ваше величество, я готов повиноваться.

— Мне известно, милорд, как король доверяет вам, но завтра, если ответ Вены относительно войны окажется благоприятным, он все же будет колебаться. Письмо вашей светлости в том же духе, что и письмо императора, положило бы конец его нерешительности.

— Письмо должно быть адресовано королю, ваше величество?

— Нет, я хорошо знаю своего августейшего супруга; он никогда не следует советам, которые даются ему прямо. Поэтому я предпочла бы, чтобы совет был дан в конфиденциальном письме к леди Гамильтон. Напишите общее письмо ей и сэру Уильяму: ей — как моей лучшей подруге, сэру Уильяму — как лучшему другу короля. Совет, дошедший к нему двойным рикошетом, повлияет лучше.

— Как вашему величеству известно, — отвечал Нельсон, — я не дипломат и не политик. Мое письмо будет советом моряка, который откровенно, даже резковато, говорит то, что думает, и больше ничего.

— Я иного и не прошу, милорд. К тому же вы уезжаете вместе с генералом-капитаном, так поговорите в пути. Завтра утром, несомненно, будет принято то или иное важное решение, поэтому приезжайте во дворец к обеду. Туда же прибудет и барон Макк, вы согласуете с ним образ действий.

Нельсон поклонился.

— Обедать будут только несколько человек, — продолжала королева, — в том числе Эмма и сэр Уильям. Надо повлиять на короля, поторопить его. Я и сама вернулась бы сейчас в Неаполь, но бедняжка Эмма очень устала. Впрочем, любезный адмирал, — заметила она, понизив голос, — все то прекрасное, что мы видели и слышали, как вы догадываетесь, было исполнено для вас, и только для вас.

Потом королева добавила еще тише:

— Она никак не соглашалась, но я уверила ее, что вы будете очарованы; перед такой надеждой ее упрямство не устояло.

— О ваше величество! Умоляю… — проронила Эмма.

— Ну-ну, не краснейте и подайте вашу прекрасную руку нашему герою. Я охотно протянула бы ему свою, но уверена, что он предпочтет вашу. А свою я предложу этим господам.

И действительно, она протянула обе руки офицерам, каждый поцеловал доставшуюся ему, в то время как Нельсон, взяв руку Эммы, пожалуй, с большим пылом, чем допускается придворным этикетом, поднес ее к губам.

— Правду ли сказала королева, что вы ради меня согласились прочитать стихи, петь и исполнить танец, который чуть не свел меня с ума от ревности? — спросил он шепотом.

Эмма взглянула на него так, как умела смотреть на поклонников, когда хотела лишить их последней капли рассудка. Потом голосом, еще более обворожительным, чем взгляд, воскликнула:

— И вы еще спрашиваете, неблагодарный?

— Экипаж его превосходительства генерал-капитана подан, — доложил ливрейный лакей.

— Не угодно ли, господа? — сказал Актон.

Нельсон и офицеры поклонились.

— Нет ли у вашего величества для меня каких-либо особых распоряжений?

— Есть, — ответила королева. — Сегодня к девяти часам вечера пусть все три государственных инквизитора соберутся в темной комнате.

Актон отвесил поклон и вышел; офицеры были уже в передней.

— Наконец-то! — воскликнула королева, обняв Эмму и целуя ее с тем жаром, какой она вкладывала во все свои действия. — Я уже не надеялась, что мы останемся наедине.

Название этой главы должно показаться нашим читателям непонятным. Поэтому начнем с объяснений.

Один из самых больших, самых торжественных праздников в Неаполе — Рождество, Natale, как называют его жители. Месяца за три до праздника беднейшие семьи лишают себя всего, чтобы скопить немного денег, часть которых они истратят на лотерею в надежде что-то выиграть и в случае удачи весело провести эту святую ночь, а другую часть отложат на случай, если Мадонна лотереи (ибо в Неаполе есть Мадонны на любое дело) окажется неумолимой.

Те же, кому ничего не удается скопить, несут в ломбард свои жалкие украшения, ношеное платье и даже снятые с кроватей матрацы.

А те, у кого нет ни украшений, ни матрацев, ни платья, занимаются воровством.

Замечено, что число краж в Неаполе сильно возрастает именно в декабре.

В каждой неаполитанской семье, как бы она ни была бедна, в рождественскую ночь непременно должно быть, по меньшей мере, три рыбных блюда.

На другой день треть неаполитанского населения бывает больна несварением желудка и тридцать тысяч человек пускают себе кровь.

В Неаполе кровь пускают по любому случаю: пускают ее потому, что перегрелись, потому, что озябли, потому, что Дул сирокко, потому, что дул трамонтана. У меня в услужении одиннадцатилетний мальчик; из десяти франков, которые я плачу ему в месяц, семь он откладывает на лотерею, по одному су в день отдает монаху, который уже три года подсказывает ему счастливые лотерейные номера, причем ни один из них не выиграл, а остальные тридцать су расходует на кровопускание.

Время от времени он появляется у меня в кабинете и докладывает.

— Сударь, мне надо пустить себе кровь.

И он пускает себе кровь, как будто надрезать ланцетом вену — самое веселое дело.

В Неаполе через каждые пятьдесят шагов — и тем более в эпоху, о которой у нас идет речь, — попадаются лавочки цирюльников, salassatori[66], и те, как и во времена Фигаро, в одной руке держат бритву, в другой — ланцет.

Простите за отступление, но кровопускание — такая существенная подробность неаполитанских нравов, что мы не могли обойти ее молчанием.

Вернемся, однако, к празднику Рождества, и прежде всего к тому, как его проводят в Неаполе.

Мы хотели сказать, что в преддверии Natale одно из главных развлечений неаполитанцев (что сохранилось у коренного населения Неаполя до сих пор) — это устройство яслей.

В 1798 году почти во всех больших неаполитанских домах сооружались ясли, будь то крошечные для забавы детей или огромные в назидание взрослым.

Король Фердинанд славился своим искусством строить ясли. Чтобы установить свое сооружение, он приказал построить в самом большом зале нижнего этажа королевского дворца подмостки, равные по величине подмосткам Французского театра.

Князь Сан Никандро развлекал этим занятием Фердинанда в годы его юности, но вкус, скажем даже — пристрастие к этому занятию король сохранил и в зрелые годы.