Лодка приближалась. Адмирал послал матроса на нижнюю ступеньку трапа, у верхней ступеньки которого он стал сам, скрестив на груди руки.
— Эй, в лодке! — закричал матрос. — Кто гребет?
— Друг, — отвечал Ванни.
Адмирал презрительно улыбнулся.
— Отваливай! — крикнул матрос. — Говори с адмиралом.
Гребцы, которым было известно, как держаться с Караччоло, когда дело касалось дисциплины, отплыли на некоторое расстояние.
— Чего вы хотите? — отрывисто и резко спросил адмирал.
— Я…
Адмирал прервал его:
— Нет нужды говорить мне, кто вы такой, сударь. Я знаю это так же, как знает весь Неаполь. Я спрашиваю вас не кто вы, а чего вы хотите?
— Ваше превосходительство! Его величество король, не имея места на борту «Авангарда», чтобы взять меня с собою на Сицилию, послал меня к вашему превосходительству с просьбой…
— Король не просит, сударь, король приказывает. Где приказ?
— Приказ?
— Да, я вас спрашиваю — где он? Посылая вас ко мне, он, без сомнения, дал вам приказ. Король хорошо знает, что без приказа я не приму на борт моего корабля такого негодяя, как вы!
— У меня нет приказа… — растерянно проговорил Ванни.
— Тогда отваливай!
— Ваше превосходительство!
— Отваливай! — повторил адмирал и, обратившись к матросу, добавил: — Если после того, как ты третий раз дашь команду, этот человек не удалится — открыть огонь!
— Отваливай! — закричал матрос.
Лодка отплыла.
Всякая надежда была потеряна. Ванни вернулся домой. Жена и дети не ожидали его увидеть. У этих людей, требующих головы своих ближних, так же есть семьи, как и у всех других. Уверяют даже, что иногда этим людям не чужда супружеская любовь и отцовские привязанности… Жена и дети бросились к нему, удивленные его возвращением.
Ванни заставил себя улыбнуться и объявил им, что он едет вместе с королем; но, так как отъезд из-за встречного ветра состоится, вероятно, не раньше ночи, он вернулся, чтобы собрать кое-какие бумаги, которые в спешке не успел найти.
Именно эта причина и побудила его вернуться, сказал он. Ванни обнял жену и детей, вошел в свой кабинет и заперся там.
Он только что принял страшное решение — покончить с собой.
Некоторое время он шагал из кабинета в спальню и обратно (комнаты сообщались), обдумывая род смерти: в его распоряжении были веревка, пистолет, бритва.
Наконец он остановился на бритве.
Он сел за свой письменный стол, поставил перед собой небольшое зеркало и положил рядом бритву.
Затем, окунув в чернила перо, которое столько раз подписывало смертные приговоры другим, составил смертный приговор себе в следующих выражениях:
«Неблагодарность вероломного двора, приближение страшного врага, отсутствие убежища побудили меня принять решение расстаться с жизнью, отныне ставшей для меня тяжким бременем.
В смерти моей никого не винить, и да послужит она уроком всем государственным инквизиторам».
По прошествии двух часов жена Ванни, обеспокоенная тем, что дверь кабинета ни разу не отворялась, и особенно тем, что оттуда не доносилось ни звука, хотя она все время прислушивалась, постучала в дверь.
Ответа не было. Она позвала — то же молчание.
Тогда она попыталась проникнуть через дверь спальни — спальня была заперта так же, как и кабинет.
Слуга предложил выбить стекло и проникнуть в комнату через окно.
Оставалось прибегнуть к этому средству или вызвать слесаря, чтобы взломать дверь.
Опасаясь несчастья, избрали путь, предложенный слугой. Стекло было разбито, окно растворено. Слуга влез в кабинет и тотчас же, испустив крик, отпрянул к окну.
Ванни сидел, откинувшись и склонясь на ручку кресла, с перерезанным горлом. Он перерезал себе сонную артерию бритвой, которая лежала рядом, на полу.
Кровь залила стол — тот, за которым столько раз взывали к крови; по зеркалу, перед которым Ванни вскрыл себе артерию, стекали красные брызги; письмо, в котором он сообщал причину самоубийства, было запятнано кровью.
Смерть наступила почти мгновенно, без конвульсий, без страданий.
Бог, который был к нему суров, предоставив как единственное убежище — могилу, был, по меньшей мере, милосерден, послав прокурору такие последние минуты.
«Кровь Гракхов породила Мария», — сказал Мирабо. Кровь Ванни породила Спецьяле.
Быть может, для единства нашего повествования следовало бы вывести вместо Ванни и Спецьяле одного человека; но неумолимая история требует, чтобы мы констатировали тот факт, что Неаполь предоставил своему королю двух Фукье-Тенвилей, тогда как Франция дала Революции только одного.
Урок, который судьба преподала Ванни, был забыт. Порою недостает палачей, чтобы приводить в исполнение приговоры, но никогда нет недостатка в судьях, чтобы эти приговоры выносить.
На другой день, к трем часам пополудни, погода прояснилась и подул попутный ветер; английская эскадра, снявшись с якоря, вышла в открытое море и исчезла за горизонтом.
LXXIX
ПЕРЕМИРИЕ
Отъезд короля, хотя этого события и ждали последние два дня, привел Неаполь в полное оцепенение. Пока английские суда стояли на якоре, народ, толпившийся на набережных, все еще надеялся, что король, тронутый их мольбами и заверениями в преданности, изменит свое решение и не покинет столицу; люди оставались на берегу до тех пор, пока последнее судно не скрылось за туманным горизонтом, и лишь тогда, печальные и безмолвные, стали расходиться. Они все еще находились в подавленном состоянии.
Вечером странный слух пронесся по улицам Неаполя. Мы воспользуемся неаполитанским восклицанием, которое великолепно выражает нашу мысль, — люди, встречаясь, говорили друг другу: «Пожар!» Но никто не знал, ни где этот пожар, ни что его вызвало.
Народ снова собрался на берегу. Густой дым, клубясь над самой серединой залива, подымался к небу, отклоняясь с запада на восток.
Это горел неаполитанский флот, подожженный маркизом Ница по приказу Нельсона.
Это было великолепное зрелище. Но обошлось оно дорого!
Сожжению было предано сто двадцать канонерских лодок.
Эти сто двадцать лодок пылали одним огромным костром, который был виден с другой стороны залива, где на некотором расстоянии друг от друга стояли на якоре два линейных корабля и три фрегата. Было видно, как языки пламени побежали вдруг от одного судна к другому, и вот разом вспыхнули все пять кораблей; пламя, вначале скользившее по поверхности моря, охватило теперь все суда, обежав вдоль бортов и обрисовав их контуры; оно подымалось вдоль мачт, скользя по реям, просмоленным канатам, по марсам, и достигло наконец верхушек мачт, где развевались военные флаги; несколько мгновений волшебной иллюминации — и суда рассыпались в прах, погасли и исчезли, поглощенные морем.
Это был результат пятнадцати лет труда, это были огромные средства, которые исчезли в один вечер, сразу, без всякой цели, без смысла. Народ вернулся в город, как после фейерверка в день праздника. Только этот фейерверк стоил сто двадцать миллионов!
Ночь была мрачная и безмолвная. Но это было грозное безмолвие, предшествующее извержению вулкана. На другой день, на рассвете, народ, шумный, возбужденный, грозный, заполнил улицы Неаполя.
Поползли слухи еще более странные. Передавали, что перед отъездом королева сказала Пиньятелли: «Если будет нужно, сожгите Неаполь. В нем нет ничего хорошего, кроме народа. Спасите народ и уничтожьте все остальное».
Люди останавливались перед объявлениями, возвещавшими:
«Как только французы вступят на неаполитанскую землю, все коммуны должны разом восстать и начать побоище.
За короля: Пиньятелли, главный наместник».
И вот, в ночь с 23 на 24 декабря, то есть в ночь, последовавшую за отъездом короля, представители города собрались, чтобы обсудить меры, какие надлежит принять ради безопасности Неаполя.
