Повисая в пустоте, Микеле пробормотал только одно имя: «Нанно!..» Петля, затянувшись, прервала фразу, которую он хотел произнести.

Зрители встречали каждую казнь криками ярости и воплями одобрения.

Но было очевидно, что с наибольшим нетерпением толпа ждет казни Элеоноры Пиментель.

Наконец пришел и ее черед — маэстро Донато нужно было покончить дело с виселицами, прежде чем перейти к гильотине.

Судебный пристав что-то шепнул на ухо палачу, и тот приблизился к Элеоноре. Зрелище виселицы, более высокой, чем все другие, не сломило мужества осужденной, но смутило на миг ее стыдливость; однако героиня уже успела вновь обрести спокойствие.

— Сударыня, — обратился к ней палач совсем другим тоном, нежели пять минут тому назад. — Мне велено сказать вам, что, если вы подадите прошение о помиловании, вам будет дана отсрочка до тех пор, пока прошение ваше не передадут королю Фердинанду, который, может быть, в своем милосердии его удовлетворит.

— Просите о помиловании! Просите о помиловании! — подхватили кающиеся, стоявшие вокруг Элеоноры.

Она улыбнулась этому проявлению сочувствия.

— А если я попрошу не о сохранении мне жизни, а о чем-то другом, дадут мне это?

— Быть может, — буркнул палач.

— Тогда дайте мне панталоны.

— Браво! — закричал Этторе Карафа. — Древняя спартанка не ответила бы лучше.

Палач переглянулся со служителем: они надеялись на женскую робость, а получили возвышенный ответ героини.

Пристав подал знак.

Маэстро Донато опустил свою мерзкую руку на обнаженное плечо Элеоноры и потащил ее к самой высокой виселице.

Оказавшись у подножия, она взглядом измерила высоту.

Потом она повернулась к зрителям, кольцом обступившим виселицу, и громко сказала:

— Именем целомудрия заклинаю! Неужели нет тут какой-нибудь матери семейства, которая даст мне средство избежать этой гнусности?

Какая-то женщина вынула из волос серебряную булавку и бросила ей.

Элеонора радостно вскрикнула и подколола этой булавкой передний и задний подолы платья на высоте колен, так что получилось нечто вроде панталон, которые она тщетно просила.

Потом осужденная твердой поступью поднялась по ступенькам лестницы, распевая первые четыре стиха «Неаполитанской марсельезы», которую она пела в театре Сан Карло в день, когда стало известно о падении Альтамуры.

Прежде чем кончился четвертый стих, ее героическая душа вознеслась на небо.

Все виселицы, кроме одной, предназначенной для Сальвато, были использованы. Больше вешать было некого, но оставалось гильотинировать одного человека.

То был граф ди Руво.

— Наконец-то, — проговорил он, увидев, что маэстро Донато и его помощники покончили с последним телом. — Надеюсь, теперь подошла и моя очередь?

— О, будь спокоен, — ответил маэстро Донато, — я не заставлю тебя долго ждать.

— Вот как! Сдается мне, что, если я попрошу об одной милости, мне в ней не откажут.

— Как знать? Проси.

— Так вот, я желаю быть казненным лежа на спине: хочу видеть, как нож гильотины упадет мне на шею.

Маэстро Донато взглянул на судебного пристава, тот знаком показал, что не видит препятствий к исполнению этого желания.

— Будет сделано, как ты хочешь, — сказал палач.

Тогда Этторе Карафа живо взбежал по ступенькам эшафота и сам лег на помост лицом к небу.

В таком положении его связали и подтолкнули под висящий топор.

Палач, может быть слегка удивленный таким неукротимым мужеством, медлил с исполнением своей ужасной обязанности, и Карафа закричал:

— Taglia dunque, per Dio! (Руби же, черт тебя подери!)

В то же мгновение роковой топор упал, и голова Этторе Карафы покатилась по помосту.

Но отвратим взор от этого поля мерзкой бойни, носящего имя Неаполь, и заглянем в другой уголок королевства.

Три месяца прошло после описанных событий. Многое изменилось в Неаполе, покинутом английским флотом и Руффо, который распустил свою армию, сложил с себя власть и отправился в Венецию как простой кардинал, чтобы принять участие в конклаве, собранном для выборов преемника папы Пия VI.

Одно из главных изменений состояло в том, что вице-королем Неаполя был назначен князь де Кассеро Стателла, а маркиз Маласпина — его личным секретарем.

Восстановление на престоле короля Фердинанда было отныне упрочено, Рим отвоеван, и во все стороны посыпались награды.

Нельсону невозможно было дать больше того, что было уже им получено: он был обладателем шпаги Филиппа V, носил титул герцога Бронте, получал со своих герцогских владений семьдесят пять тысяч ливров ренты.

Кардиналу Руффо дарована была пожизненная рента в пятнадцать тысяч дукатов (шестьдесят пять тысяч франков), получаемая из доходов от Сан Джорджо ла Молара, родового владения князей де ла Ричча, которое перешло к правительству за отсутствием наследников.

Герцог Баранелло, старший брат кардинала, получил аббатство святой Софии в Беневенто, одно из богатейших в королевстве.

Франческо Руффо, в свое время назначенный братом на пост военного инспектора, — тот самый, которого Нельсон, как мы видели, отправил в Палермо ко двору то ли послом, то ли заложником, — удостоился пожизненной пенсии в три тысячи дукатов.

Генерал Мишеру был возведен в ранг маршала и занял ответственный дипломатический пост.

Де Чезари, мнимый герцог Калабрийский, получил ренту в три тысячи дукатов и чин генерала.

Фра Дьяволо был удостоен чина полковника и титула герцога Кассано.

Наконец, Пронио, Маммоне и Шьярпа были возведены в полковники и бароны, с пенсиями и землями, и награждены Константиновскими орденами Святого Георгия.

Сверх того, для вознаграждения сугубо отличившихся во время последних событий учредили орден Святого Фердинанда «За заслуги», с девизом: «Fidei et Merito»[178].

Первым его удостоился Нельсон: как еретику, ему нельзя было пожаловать орден Святого Януария, высшую государственную награду.

В конце концов, наградив всех, Фердинанд счел справедливым почтить и самого себя.

Он вызвал из Рима Канову и… — право же, это так странно, и мы боимся, что нам не поверят! — заказал ему свою собственную статую в виде Минервы!

Целых шестьдесят лет можно было видеть этот огромный нелепый монумент в нише над первыми ступенями парадной лестницы Бурбонского музея, он и поныне стоял бы там, если бы в бытность мою почетным директором изящных искусств я не велел убрать его — не потому, что он в комическом виде изображал Фердинанда, а потому, что это творение недостойно величайшего скульптора Италии и служит доказательством того, как низко может пасть резец художника, никогда бы не согласившегося продавать свой талант, создавая подобные карикатуры, если бы он сохранял хоть какое-то уважение к себе.

Монархия вступила в благодатную пору своего существования, и вот прекрасная меланхолическая эрцгерцогиня, та самая, что уже встречалась нам на королевской галере вскоре после рождения дочери, которой суждено было в один прекрасный день стать герцогиней Беррийской, — эрцгерцогиня в марте или апреле 1800 года снова ожидала ребенка! Она благополучно доносила его до девятого месяца, невзирая на все описанные нами бурные события, и в Палермо ожидали ее разрешения от бремени (в особенности если бы она родила мальчика), чтобы затеять ряд празднеств, достойных столь счастливого повода.

Не во дворце, не среди шелков и бархата, а в темнице, на охапке соломы другая женщина тоже ждала разрешения от бремени, рокового разрешения, сулившего ей смерть.

То была несчастная Луиза Молина Сан Феличе. После того как муж объявил о ее беременности, она по приказу короля Фердинанда, озверевшего от жажды мести, была препровождена в Палермо и подверглась осмотру консилиума врачей, подтвердившего ее состояние.

Но беспощадный король заподозрил заговор, порожденный жалостью: он вызвал собственного своего хирурга Антонио Виллари и велел ему под страхом самого сурового наказания доложить об истинном положении узницы.