Если же, напротив, Республика сохранила к нему доверие, он доказал бы, что он ее сын, а не его брат Роккаромана, и создал бы полк, чтобы сражаться против своего брата.

Единодушные рукоплескания встретили предложение молодого патриота. Все с воодушевлением подали голос за то, чтобы такое позволение было ему дано. Наконец правительство Директории единогласно решило, что преступление Роккаромана — личная вина изменника и она никак не должна отразиться на членах его семьи.

И действительно, Николино сдержал слово: он набрал на свои средства гусарский полк, с которым мог принять участие в последних битвах Республики как храбрый и верный патриот.

Имя Николино Караччоло, только что произнесенное нами, напоминает, что пора вернуться к одному из главных действующих лиц нашей истории, давно уже нами забытому, к адмиралу Франческо Караччоло.

Забытому? Нет. Мы не правы, употребив это выражение: никто из действующих лиц нашего долгого повествования нами не забыт. Все дело в том, что нам, как, впрочем, и читателю, не дано одновременно удерживать в поле зрения всех героев и все события, о которых следует рассказать. Наш кругозор вмещает одновременно лишь определенное число персонажей, так что одни, появляясь, должны по необходимости оттеснить других на задний план до той минуты, пока ход событий не выведет их снова на свет и не заставит в свою очередь заслонить собою тех, чье место они заняли, отодвинув их в полутень или в полную тьму.

Адмирал Франческо Караччоло очень хотел бы остаться в такой тьме или хотя бы в такой полутьме, но для человека его достоинств это было невозможно. Блокированный со стороны моря, в то время как реакция шаг за шагом приближалась к нему с суши, Неаполь, видевший, как на глазах короля Нельсон уничтожил флот, так дорого стоивший неаполитанскому народу, решил снова создать хотя бы слабую замену своей потерянной великолепной флотилии, оснастив несколько канонерских лодок, с помощью которых он мог помочь крепостным пушкам воспротивиться высадке врага.

Единственный в Неаполе морской офицер, обладавший неоспоримыми и никем не оспариваемыми достоинствами, столь важными в данных обстоятельствах, был Франческо Караччоло. Поэтому, как только республиканское правительство решило подготовить средства морской обороны, какими бы они ни были, оно остановило свой выбор на Караччоло не только для того, чтобы сделать его министром морского ведомства, но еще и затем, чтобы поручить ему как адмиралу командование теми несколькими судами, которые он как министр сможет спустить на воду.

Вначале Караччоло заколебался: перед ним встал выбор между спасением родины и личной безопасностью. Слишком велик был риск, которому он подвергся бы, приняв сторону Республики. К тому же личные чувства, знатное происхождение, среда, в которой он жил, влекли его скорее к роялистским принципам, чем к демократическим. Но Мантонне и его товарищи так настойчиво уговаривали Караччоло, что он уступил, признаваясь, что делает это неохотно и вопреки своим внутренним склонностям.

Однако мы знаем, как глубоко был оскорблен Франческо Караччоло предпочтением, отданным Нельсону при переезде королевской семьи на Сицилию. Присутствие на борту его судна наследного принца герцога Калабрийского казалось ему скорее случайностью, чем милостью, и зародившееся в глубине его сердца мстительное чувство, в котором он не признавался даже самому себе, скрывая его под именем любви к отчизне, побуждало к тому, чтобы заставить своих монархов раскаяться в выказанном ему пренебрежении.

Вот почему, перейдя на сторону Республики, он служил ей не только как честный, но еще и как талантливый человек, каким он и был в действительности. Он вооружил как можно лучше и с изумительной быстротою дюжину канонерских лодок и, присоединив к ним те, которые велел выстроить заново, и еще три судна, которые комендант порта Кастелламмаре спас от сожжения, составил небольшую флотилию из тридцати судов.

Адмирал выжидал только случая, чтобы наиболее выгодным образом схватиться с англичанами, но однажды утром он заметил, что вместо двенадцати-пятнадцати английских судов, еще накануне блокировавших Неаполитанский залив, там оставалось не больше трех-четырех: остальные ночью исчезли.

Теперь нам пора перенестись из Неаполя в Палермо: посмотрим, что там произошло со дня отправки королевского знамени.

Читатель помнит, что коммодор Трубридж, идя навстречу потребности населения видеть повешенными десять — двенадцать республиканцев, просил короля прислать обратным рейсом «Персея» судью и что, после того как король написал об этом президенту Кардилло, тот назвал ему советника Спецьяле как человека, на которого можно положиться.

Перед отъездом Спецьяле получил особую аудиенцию у короля и королевы; они дали ему свои указания, после чего он, как и просил Трубридж, прибыл на Искью обратным рейсом «Персея».

Прежде всего он присудил к смертной казни беднягу-портного, вся вина которого заключалась в том, что он снабжал республиканскими мундирами чиновников нового муниципалитета.

Впрочем, чтобы дать читателям понятие о том, кем был Спецьяле в нравственном отношении, лучше предоставить слово Трубриджу, как известно не питавшему нежных чувств к республиканцам.

Вот несколько писем коммодора Трубриджа; мы переводим их с оригинала, чтобы предложить вниманию читателей.

Как и те, что мы уже приводили, они адресованы адмиралу Нельсону.

Это требует объяснения. Мы даем его, сколь бы ужасно оно ни было и какие бы воспоминания ни пробудило.

Действительно, в Италии — не знаю, то же ли самое происходит во Франции и был ли Верже перед казнью лишен сана, — в Италии особа священнослужителя неприкосновенна и, пока епископ не отлучил его от Церкви, палач не может тронуть его, какое бы преступление он ни совершил.

Известно, что Трубридж пустил всю свою свору шпионов и сбиров, как он сам говорил, шестьдесят швейцарцев и триста верноподданных, по следу одного несчастного священника-патриота, которого звали Альбавена. При этом Трубридж сказал: «Я надеюсь, что до конца дня он будет здесь, живой или мертвый». Эти надежды оправдались: Альбавену доставили коммодору Трубриджу живым.

Он думал, что с этой минуты все будет очень просто: надо будет только передать священника в руки Спецьяле, который передаст его в руки палача, тот его повесит, и на этом дело кончится.

Еще на полдороге к виселице все было так, как предполагал Трубридж, но в момент самой казни оказалось, что на веревке имеется узел.

Палач, будучи католиком, знал то, чего не знал протестант Трубридж, и он заявил, что не может вешать священника, прежде чем тот будет лишен духовного сана.

Пока шло это маленькое препирательство, Трубридж, этого обстоятельства еще не знавший, написал Нельсону второе письмо, датированное 18 апреля: