Этого нельзя было сказать про брата Джузеппе, прошлое которого, впрочем, никому не было известно. Однажды он попросил себе убежища в монастыре, обязавшись за то лечить всех больных.

Предложение брата Джузеппе было принято, убежище ему предоставили, он же взамен отдал своим новым собратьям не только свои познания, но и сердце, и душу, и всего себя. Не было такого телесного или душевного недуга, который он, будь то днем или ночью, тотчас не поспешил бы врачевать. Для страданий душевных он находил слова, идущие из самой глубины сердца. Казалось, сам он пережил все эти муки: он умел утешать слезами, ниспосланными нам Богом, без которых страдания стали бы смертельными, как яд, когда нет противоядия. Природа наградила его даром лечить телесные недуги так же, как Провидение — искусством умерять мучения израненной души. Если ему не во всех случаях удавалось победить болезнь своего пациента, то боль он приглушал почти всегда. Казалось, для облегчения телесных мук растительное и минеральное царства открыли ему свои глубочайшие тайны. Особенно хорошо действовал брат Джузеппе, если надо было сделать операцию, когда речь шла не о длительных, страшных недугах, которые мало-помалу подтачивают организм и тем самым неуклонно ведут его к смерти, а о катастрофах, что обрушиваются на человека внезапно. Скальпель в его руках становился не инструментом отсечения, как у других, а, наоборот, инструментом сохранения. Он изучил и применял — будь пациент нищим или богачом — все средства, изобретенные современной наукой для уменьшения боли от ножа, вторгающегося в рану. То ли по наитию, то ли зная умение хирурга, больной всегда встречал его радостно, а когда брат Джузеппе раскладывал у его одра связку своих жутких диковинных инструментов, больного не охватывал ужас — в нем, напротив, вспыхивал луч надежды.

Вот почему крестьяне Терра ди Лаворо и Абруцци, хорошо знавшие брата Джузеппе, дали ему прозвище, отлично передававшее благодарность этих наивных невежд за его заботы об их телесном и духовном благополучии: они называли его Чародеем.

Никогда не жалуясь на то, что помешали его научным занятиям или нарушили его сон, снежной зимой и знойным летом, будь то днем или ночью, брат Джузеппе без малейшего неудовольствия, с улыбкой на устах расставался с креслом или постелью; он только спрашивал у пришедшего за ним: «Куда же надо ехать?» — и спешил на помощь к страдальцу.

Вот какого человека разыскивал молодой республиканец: по синему мундиру, треуголке с трехцветной кокардой и лицу, одновременно спокойному и мужественному, легко было узнать в нем французского офицера, даже если бы встреча произошла не в штабе главнокомандующего.

И вот, к великому своему удивлению, он нашел ворота обители незапертыми, а сам монастырь не погруженным в безмолвие: ворота были растворены, а колокол, эта душа монастырей, зловеще и жалобно стонал.

Офицер спешился, привязал к железному кольцу коня, покрыл его своим плащом с той почти братской заботливостью, с какою всадник обычно относится к своему коню, наказал ему, будто разумному существу, стоять спокойно и терпеливо, потом переступил порог, направился по длинному монастырскому коридору и, различив в темноте далекие огоньки и услышав звуки песнопений, двинулся туда. Вскоре он дошел до храма.

Здесь гостя ждало мрачное зрелище.

Посреди храма, на возвышении, стоял гроб, покрытый белым и черным сукном; вокруг, сидя на скамьях, молились монахи; на алтаре и возле помоста горели бесчисленные свечи, а колокол, медленно раскачиваясь, оглашал воздух скорбной и трогательной жалобой.

В обитель вошла смерть и оставила за собою ворота отворенными.

Молодой человек достиг клироса, но ни одна голова не обернулась на звук его шагов и позвякивание шпор. Он вопросительно и со все возрастающей тревогой взглянул на присутствующих, ибо среди молящихся у гроба не видел того, к кому пришел. Он приблизился к одному из иноков, застывшему неподвижно, как римский сенатор на курульном кресле: казалось, монах покинул — хотя бы мысленно — земную юдоль, чтобы сопутствовать усопшему в неведомом мире. Коснувшись плеча инока, юноша спросил:

— Отец мой, кто скончался?

— Наш святой аббат, — отвечал тот.

Молодой человек вздохнул.

Потом, словно ему потребовалось несколько минут, чтобы подавить волнение, хотя оно никак не отразилось на его лице, пришелец помолчал, обратив к небесам благодарный взгляд, и спросил:

— Разве брат Джузеппе в отлучке или хворает, что его не видно среди вас?

— Брат Джузеппе не в отлучке и не болен: он у себя в келье работает, а это та же молитва.

Подозвав послушника, инок прибавил:

— Отведи этого чужестранца в келью брата Джузеппе.

И не повернув головы, не посмотрев ни на того, ни на другого из тех, с кем он разговаривал, монах снова запел молитву и отрешился от окружающего, оставаясь по-прежнему совершенно неподвижным.

Послушник жестом пригласил офицера следовать за ним. Они направились по коридору, откуда отрок повел посетителя по внушительной лестнице, казавшейся еще величественнее в зыбком мерцании свечи, которую юный провожатый держал в руке. Ее слабый свет придавал всему какие-то трепещущие, обманчивые очертания. Они прошли четыре этажа келий; наконец на пятом отрок повернул налево, дошел до конца коридора и, указав чужестранцу на дверь, сказал:

— Вот келья брата Джузеппе.

Указывая на дверь, он приблизил к ней свечу.

Офицер успел прочитать на двери надпись:

— Благодарю, — сказал он отроку.

Послушник ушел, не добавив больше ни слова; его уже коснулась та монастырская бесстрастность, которой монахи полагают выразить свое равнодушие ко всему человеческому, а выражают только безразличие к человеку.

Пришелец замер перед дверью, приложив руку к сердцу, словно хотел сдержать его биение, и глядя, как послушник удаляется и светлая точка меркнет во тьме огромного коридора.

Отрок дошел до лестницы и стал не спеша спускаться по ней, ни разу не обернувшись в сторону того, кого он привел сюда. Отсвет свечи еще поиграл немного на стенах, все более бледнея, и наконец совсем погас, хотя еще несколько мгновений можно было слышать замирающие шаги отрока по каменным ступеням лестницы.

Молодой человек, пораженный подробностями чинной монастырской жизни, постучался наконец в дверь.

— Войдите! — ответил звонкий голос.

Молодой человек вздрогнул от его живой интонации, столь неожиданной после того, что он здесь видел и слышал.

Он отворил дверь и оказался лицом к лицу с человеком лет пятидесяти, хотя ему можно было дать не больше сорока. Лоб его бороздила одна-единственная морщина — плод раздумий. Ни единой серебряной нити, предвестницы старости, не было видно в его густых черных волосах, и напрасно было бы искать следы тонзуры. Правая его рука покоилась на черепе, а левою он перевертывал страницы книги, которую сосредоточенно читал. Картину эту освещала лампа с абажуром, выделяя ее в светлом кругу; в остальной части кельи царил полумрак.

Молодой человек бросился вперед, раскрыв объятия; читающий поднял голову, с удивлением посмотрел на изящный мундир посетителя, показавшийся ему незнакомым; но едва свет лампы упал на лицо офицера, как оба одновременно воскликнули:

— Сальвато!

— Отец!

То были действительно отец и сын, встретившиеся после десятилетней разлуки; узнав друг друга, они горячо обнялись.

Наши читатели, вероятно, уже угадали Сальвато в облике ночного путника, но они, быть может, не распознали его отца в облике брата Джузеппе.

Счастье отца, в течение десяти лет лишенного радостей семейной жизни, выражалось, так сказать, во всей гамме человеческих чувств. При виде сына его охватила глубокая нежность и все неистовство отцовской любви. В ее выражении было одновременно нечто привлекающее своей ласкою и устрашающее своей мощью — это можно было бы сравнить с нежным воркованьем голубка, но также и с грозным рычанием льва.