— И содержитесь у нас в строгом одиночном заключении.

— Ну, это я сразу заметил.

— Так вот, представьте себе, что, с тех пор как вы здесь, одна дама уже раз десять приходила повидать вас.

— Дама?

— Да. Дама под вуалью, которая ни за что не хочет сказать своего имени и уверяет, что пришла от королевы, в свите которой она состоит.

— В самом деле? — воскликнул Николино. — Уж не Элена ли это? А! Клянусь честью! Это послужило бы ей оправданием в моих глазах! И вы, конечно, всякий раз ей отказывали?

— Я полагал, что ее визит мог бы быть вам неприятен, ведь она приходила от королевы. Я боялся оказать вам дурную услугу, впустив ее сюда.

— Эта дама молода?

— Несомненно.

— И хороша собой?

— Готов поручиться.

— Мой дорогой комендант! Молодая и хорошенькая женщина никак не может быть неприятна для узника, просидевшего в одиночном заключении шесть недель, приди она хоть от самого дьявола, скажу больше — особенно если она от дьявола.

— В таком случае, — произнес Роберто Бранди, — если эта дама придет опять?..

— Впустите ее, черт побери!

— Рад слышать это. Не знаю почему, но мне кажется, что она придет сегодня вечером.

— Мой дорогой комендант, вы очаровательны! Ваша речь исполнена вдохновения и фантазии. Но, вы меня понимаете, будь вы даже остроумнейший человек в Неаполе…

— Вы предпочли бы поговорить не со мною, а с этой незнакомкой? Пусть так! Я человек добрый и без амбиции. Только не забудьте одно обстоятельство, вернее, два.

— Какие же?

— Во-первых, если я не впускал эту даму раньше, то лишь из боязни, что ее визит будет вам неприятен, и, во-вторых, если я пущу ее сегодня, то только услышав, что этот визит доставит вам удовольствие.

— Ну, конечно же! Уверяю вас в этом, дорогой комендант. Вы удовлетворены?

— Вполне. Ничто не может удовлетворить меня больше, чем возможность оказывать небольшие услуги моим заключенным!

— Да, только вы не слишком торопитесь!

— Господин герцог, вы знаете пословицу: «Все приходит в свое время к тому, кто умеет ждать».

И комендант вышел, с самой любезной улыбкой отвесив пленнику поклон.

Николино проводил его глазами, спрашивая себя, что могло случиться такого необыкновенного со вчерашнего утра, коль скоро в обращении с ним его судьи и тюремщика произошла такая разительная перемена. Он не успел еще дать себе сколько-нибудь удовлетворительный ответ, как дверь камеры отворилась и вошла женщина под вуалью; она приподняла вуаль и бросилась в его объятия.

Как и предполагал Николино Караччоло, это была маркиза Сан Клементе.

Рискуя потерять свое положение при дворе и милость королевы, которая, впрочем, не сказала ей ни слова о случившемся и ни в чем не изменила своего отношения к ней, маркиза, как говорил Роберто Бранди, уже дважды приходила в замок Сант’Эльмо и пыталась повидать Николино.

Комендант был неумолим: просьбы его не тронули, предложение тысячи дукатов не смогло его подкупить.

И отнюдь не потому, что Бранди был человеком безупречной честности; напротив, это означало совсем обратное. Просто он был достаточно силен в арифметике, чтобы подсчитать, что место, которое приносило ему десять — двенадцать тысяч дукатов ежегодно, не стоит подвергать риску из-за одной тысячи.

И в самом деле, хотя жалованье коменданта замка Сант’Эльмо составляло лишь тысячу пятьсот дукатов, но в его обязанности входило также кормить заключенных, а аресты в Неаполе все продолжались, им не видно было конца, поэтому, подобно г-ну де Лонэ, коменданту Бастилии (который, при жалованье в двенадцать тысяч франков, имел сто сорок тысяч ливров дохода), Роберто Бранди — а его жалованье в переводе на франки равнялось пяти-шести тысячам — извлекал из своего положения сорок, а то и пятьдесят тысяч франков в год.

Это и объясняло неподкупность коменданта. Получив 9 декабря известие о возвращении короля, поражении неаполитанцев и походе французской армии на Неаполь, он пошел дальше, чем маркиз Ванни, который побоялся сделать себе из Николино ожесточенного врага: Роберто Бранди задумал превратить узника не только в друга, но еще и в покровителя. С этой целью он попытался, как мы видели, прежде чем тот догадается о его намерении, посеять в сердце своего пленника то, что так редко дает всходы и еще реже плоды, — семя благодарности.

Будучи неаполитанцем только наполовину, потому что по матери он был француз, Николино Караччоло не был настолько наивен, чтобы объяснить перемену в отношении к нему коменданта внезапной симпатией, возникшей накануне. Мы говорили уже, что он спрашивал себя, какими чрезвычайными событиями могла быть вызвана эта перемена.

Маркиза, рассказав о катастрофе, происшедшей в Риме, и о предстоящем отъезде королевской семьи в Палермо, сообщила ему все, что он хотел знать.

Нет надобности напоминать читателю, что Николино был человек умный. Он решил извлечь все возможное из создавшегося положения, постепенно привлекая Роберто Бранди на свою сторону. Было очевидно, что в будущем заключить в нужное время соглашение между комендантом крепости Сант’Эльмо и республиканцами — дело выгодное.

До сей поры все шаги к сближению предпринимались одним только комендантом, между тем как Николино со своей стороны ничего не предпринимал.

Хотя упорные старания маркизы Сан Клементе проникнуть к нему в конце концов и увенчались успехом, что заставило Николино почти поверить в ее преданность, сколь скептичен он ни был, но то ли тень сомнения, от которого он не смог вполне отрешиться, все же мешала ему довериться маркизе, то ли он боялся, что за ней следят и, дав ей поручение к своим товарищам, он скомпрометирует их, а вместе с ними и возлюбленную, Николино посвятил два часа, пока длилось их свидание, говоря ей о любви или доказывая ее.

Любовники расстались очарованные друг другом и влюбленные как никогда. Маркиза обещала Николино, что все вечера, свободные от дежурств при особе королевы, она будет проводить с ним. У Роберто Бранди спросили разрешения и, так как с его стороны не было препятствий, решили, что так и будет.

Для коменданта не осталось тайной, что дама под вуалью была маркиза Сан Клементе — другими словами, одна из наиболее приближенных к королеве придворных дам. Его расчет был прост: балансируя между двумя партиями, удержаться на ногах благодаря маркизе Сан Клементе, если вдруг возьмут верх роялисты, или благодаря Николино Караччоло, если, напротив, победу одержат республиканцы.

Шли дни. Планы сопротивления, сначала привлекавшие короля, сменялись планами королевы. Ничто не изменилось в положении Николино, если не считать того, что заботы о нем коменданта не только продолжались, но все время возрастали: теперь узнику подавали белый хлеб, три блюда за завтраком, пять — за обедом, французское вино по выбору и даже разрешили дважды в день прогуливаться по крепостной стене при условии, что он даст честное слово не пытаться прыгать вниз.

Положение не казалось Николино столь отчаянным, особенно после исчезновения фискального прокурора, чтобы он вынужден был искать выхода в самоубийстве, потому он не заставил себя долго просить и дал коменданту честное слово, после чего мог прогуливаться по крепостной стене в свое удовольствие.

Маркиза была верна своему слову, и благодаря ее напускному равнодушию к пленнику, а также мерам предосторожности, которые она предпринимала, чтобы видеться с ним, ничто не вызывало тревоги; Николино Караччоло узнавал через нее все придворные новости. Он знал короля и никогда не принимал всерьез его воинственных намерений, а так как маркиза Сан Клементе принадлежала к той группе лиц, которые должны были следовать за двором в Палермо, она посетила его между семью и восемью того самого вечера 21 декабря — иными словами, за три часа до бегства королевской семьи.

Маркиза не знала ничего определенного о том, кто должен был ехать. Она получила приказ явиться к десяти вечера в апартаменты королевы; там ей должны были сообщить о принятом решении. Маркиза не сомневалась, что готовится отъезд из Неаполя.