— Государь, я постараюсь остаться честным человеком и добрым гражданином, каким был до нынешнего дня.

— Ну, это твое дело. Ты все еще настаиваешь?

Караччоло молча указал Фердинанду на часы, лежавшие на столе.

— Упрямая голова! — воскликнул король с раздражением.

И, взяв перо, он написал внизу, под прошением:

И подписал, как обычно: «Фердинанд Б.»[121]

Караччоло бросил взгляд на три строчки, начертанные королем, сложил бумагу, положил ее в карман, почтительно поклонился Фердинанду и уже готовился выйти, но король удержал его:

— Ты забыл свои часы.

— Эти часы были подарены не адмиралу, они принадлежат лоцману. Государь, вчера не существовало лоцмана; сегодня больше не существует адмирала.

— Но я надеюсь, — сказал король с достоинством, которое время от времени, как вспышка молнии, проявлялось в нем, — надеюсь, что их примет друг. Возьми эти часы и, если когда-нибудь ты будешь готов предать своего короля, взгляни на портрет того, кто их тебе дал.

— Государь, — ответил Караччоло, — я больше не состою на службе у короля; я простой гражданин и сделаю то, что прикажет мне родина.

И он вышел, оставив Фердинанда не только в огорчении, но и в задумчивости.

На другой день состоялись похороны принца Альберто; согласно приказу короля, они прошли без торжественного церемониала — как погребение всякого другого ребенка.

Тело было перенесено в склеп дворцовой часовни, известной под названием часовни короля Рожера.

По приезде в Палермо король, прежде чем составить кабинет министров, тотчас составил себе партию в реверси.

К счастью, как и думал Фердинанд, герцог д’Асколи, о котором он не позаботился, покидая Неаполь, нашел средство приехать на Сицилию, движимый чистосердечной и постоянной преданностью — его главной добродетелью, за которую, впрочем, король был ему благодарен не более, чем Юпитеру за его верность.

Герцог д’Асколи пришел к Караччоло с просьбой взять его на корабль, и, так как адмирал знал, что д’Асколи — самый лучший и бескорыстный из всех друзей короля, он сразу же дал герцогу согласие.

Поэтому среди тех, кто в первый же вечер по приезде пришел засвидетельствовать ему свою преданность, Фердинанд увидел своего товарища по бегству из Альбано. Однако присутствие герцога нисколько не удивило короля, и, вместо приветствия, он сказал лишь: «Я знал, что ты найдешь средство приехать».

Мы помним, что в числе магистратов, явившихся на поклон к королю, был его старый знакомый президент Кардилло, который, приезжая в Неаполь, всегда имел честь один раз обедать у короля; зато и король, всякий раз бывая в Палермо, по меньшей мере дважды приезжал поохотиться в его великолепное поместье в Илличе.

Король делал исключение в пользу президента Кардилло среди всех своих симпатий и антипатий. Аристократ по рождению, но с замашками простолюдина, Фердинанд, как правило, гнушался дворянством мантии. Но в Кардилло его привлекали два весьма существенных качества президента. Король любил охоту, а президент Кардилло, после Нимрода и короля Фердинанда, был поистине одним из самых страстных охотников, когда-либо существовавших на свете; к тому же король терпеть не мог прически «под Тита», а также усов и бакенбард, а Кардилло не имел не одного волоса на голове и ни малейшего признака щетины на щеках и подбородке. Величественный парик, под которым достойный магистрат скрывал свой лысый череп, был тем редким преимуществом, которое милостиво принималось королем. Поэтому, увидев Кардилло, Фердинанд сразу же выбрал его своим четвертым постоянным партнером для игры в реверси; другими постоянными его партнерами были герцог д’Асколи и маркиз Маласпина.

Остальными игроками без карт, как бы министрами без портфелей, были: князь Кастельчикала, единственный из трех членов Государственной джунты, кого королева удостоила своим покровительством, взяв с собой в Палермо; герцог Чирчелло, кого король только что назначил министром внутренних дел, и князь Сан Катальдо, один из богатейших собственников Южной Сицилии.

Эта королевская упряжка, если нам будет позволено назвать так трех придворных, которых король соблаговолил выбрать для игры в реверси, представляла собой самое странное собрание чудаков, каких только можно себе вообразить.

Нам уже знаком герцог д’Асколи, но едва ли мы бы назвали его настоящим придворным. Это был один из тех благородных людей, мужественных и верных, какие так редко встречаются при дворе. Его преданность королю была бескорыстна и свободна от честолюбия. Никогда ему не доводилось просить у короля почестей или какой-нибудь денежной подачки, никогда он не напоминал ему об обещанной милости. Герцог д’Асколи являл собой тип истинного дворянина, глубоко чтившего королевскую власть как священный, Богом установленный институт; он добровольно разделял с нею ее задачи, чистосердечно вменив их исполнение себе в обязанность.

Маркиз Маласпина, напротив, являл собой одну из тех сварливых, склочных и упрямых натур, которые всему противятся и, однако, кончают тем, что подчиняются любому приказу своего господина, мстя за свое повиновение колкими словечками и мизантропическими каламбурами. Он, как сказала Екатерина Медичи о герцоге де Гизе, был похож на окрашенный в цвет железа тростник, который сгибается, если на него надавить посильнее.

Четвертый, президент Кардилло, был уже нами представлен, но, чтобы закончить его портрет, добавим несколько штрихов.

Кардилло до приезда Фердинанда был самым страстным, но и самым плохим игроком в Сицилии; после прибытия короля ему пришлось бы отправиться на поиски какой-нибудь деревни в Сардинии или Калабрии, если бы он пожелал, как Цезарь, всегда оставаться первым.

Будучи допущен к карточной игре короля, президент Кардилло уже в первый вечер не замедлил тут же проявить всю меру своей неспособности соблюдать требования придворного этикета.

Одна из главных забот игроков в реверси — избавиться от своих тузов. Король Фердинанд, заметив, что, имея возможность освободиться от туза, он оставил его у себя на руках, воскликнул:

— Какой же я, однако, осел! Я мог бы скинуть туза, а не сделал этого!

— Ну что вы, ваше величество! Я-то еще больший осел, чем вы! Мог взять валета червей, да не взял!

Король расхохотался, и президент, к которому он благоволил, вошел в еще большую милость. Откровенность Кардилло, вероятно, напомнила королю бесцеремонные манеры его славных лаццарони.

Пока это были только слова. Но обычно президент не ограничивался одними словами. Он прибегал и к действиям. При малейшей оплошности партнера или пустячном нарушении правил игры в него летели жетоны, карты, деньги, подсвечники. Когда же Кардилло сидел за столом его величества, бедняге приходилось обуздывать свой бешеный нрав, так сказать, надевая на него намордник.

В течение первых трех-четырех вечеров все шло хорошо. Но король, знавший характер президента и видевший, какие мучения тот испытывал, забавлялся тем, что истощал его терпение; когда же Кардилло был уже совсем готов взорваться, король обращался к нему с первым пришедшим в голову вопросом. Тогда бедный президент, обязанный отвечать учтиво, свирепо улыбался и в то же время любезно, насколько мог, клал на стол предмет, который только что собирался запустить в потолок или разбить об пол, сам же довольствовался тем, что, хватаясь за пуговицы своего кафтана, в ярости обрывал их; на следующий день их находили под столом: они буквально усеивали ковер.

На четвертый день, однако, президент уже был не в силах выдержать: он запустил в лицо маркизу Маласпина карты, не осмеливаясь швырнуть их в физиономию королю, сорвал с себя парик, и так как держал в одной руке носовой платок, а в другой парик и в гневе перепутал руки, то, начав с того, что стал вытирать струящийся по лицу пот париком, кончил тем, что в него высморкался.