После того как было сделано это распоряжение, королю доложили, что адмирал Караччоло, накануне, как мы узнали из рассказа лоцмана, сыгравший роль квартирьера для короля и королевской семьи, просит о чести быть принятым его величеством и ожидает в передней.
Король был привязан к Караччоло всей силой антипатии, какую у него начинал вызывать Нельсон, поэтому он поспешил распорядиться, чтобы Караччоло провели в библиотечную комнату подле его спальни; в своем нетерпении увидеть адмирала он вошел туда еще полуодетый и, придав своему лицу, насколько сумел, радостное выражение, воскликнул:
— Мой дорогой адмирал, я очень рад тебя видеть! Я хочу первым делом поблагодарить тебя за то, что, прибыв прежде меня, ты тотчас обо мне позаботился.
Адмирал поклонился, но его лицо оставалось серьезным и не просветлело в ответ на ласку короля.
— Государь, — отвечал он, — это был мой долг как верного и преданного слуги вашего величества.
— Потом мне хотелось похвалить тебя за то, как хорошо ты управлял фрегатом во время бури. Знаешь ли, из-за тебя Нельсон чуть не лопнул от бешенства. Я бы здорово посмеялся над ним, уверяю тебя, если бы не натерпелся тогда страху.
— Адмирал Нельсон с таким тяжелым и поврежденным в бою судном, как «Авангард», не мог сделать того, что мог сделать я с моим фрегатом, быстрым кораблем современной конструкции, не попадавшим никогда в переделки. Адмирал Нельсон сделал то, что мог, — возразил Караччоло.
— Это как раз то, что сказал ему я, пожалуй, в другом смысле, но именно в этих словах. И еще прибавил: я весьма сожалею, что не сдержал своего слова и поехал с ним, а не с тобою.
— Я знаю это, государь, и глубоко этим тронут.
— Ты это знаешь? Кто же сказал тебе? А, понимаю, лоцман!
На эти слова Караччоло ничего не ответил, но через минуту сказал:
— Государь, я пришел просить королевской милости.
— Отлично! Ты явился кстати. Говори.
— Я пришел просить короля соизволить принять мою отставку с должности адмирала неаполитанского флота.
Король отступил на шаг: он никак не ожидал такой просьбы.
— Твою отставку с должности адмирала неаполитанского флота? — повторил он. — Но почему?
— Прежде всего потому, государь, что бесполезно держать адмирала, когда флота больше не существует.
— Да, это я хорошо знаю, — сказал король, и на лице его появились признаки гнева, — лорд Нельсон сжег его, но рано или поздно мы снова будем хозяевами у себя дома и восстановим флот.
— Но тогда я не смогу больше им командовать, — холодно возразил Караччоло, — потому что я потерял доверие вашего величества.
— Ты потерял мое доверие, ты, Караччоло?!
— Я предпочитаю считать так, государь, чем упрекнуть монарха, в жилах которого течет самая древняя кровь королей Европы, в том, что он не сдержал своего слова.
— Да, верно, — вздохнул король, — я обещал тебе…
— … не покидать Неаполь, и это прежде всего; а если покинуть, то только на моем корабле.
— Полно, мой дорогой Караччоло! — сказал король, протягивая руку.
Адмирал взял эту руку, почтительно поцеловал ее и, отступив на шаг, вынул из кармана бумагу:
— Государь, вот мое прошение об отставке, и я надеюсь, что ваше величество соблаговолит ее принять.
— Нет, нет, я не принимаю твою отставку, я отклоняю ее!
— Ваше величество не имеет на это права.
— То есть как это? Я не имею права? Не имею права отклонить твою отставку?
— Да, государь. Потому что ваше величество обещали мне вчера исполнить первую же просьбу, с какой я к вам обращусь. Так вот, моя просьба заключается в том, чтобы король благосклонно выслушал меня и принял мою отставку.
— Я обещал тебе это вчера? Да ты бредишь, Караччоло!
Караччоло покачал головой.
— Я в полном рассудке, государь!
— Да я не видел тебя вчера!
— То есть ваше величество не узнали меня. Но, может быть, государь, вы узнаете эти часы?
И Караччоло вынул спрятанные у него на груди великолепные часы с портретом короля, осыпанные бриллиантами.
— Лоцман! — воскликнул король, узнав часы, подаренные накануне человеку, что столь искусно провел его корабль в порт. — Лоцман!
— Это был я, государь, — ответил Караччоло, поклонившись.
— Как! И ты согласился, ты, адмирал, взялся выполнить работу лоцмана?
— Государь, нет работы унизительной, когда дело идет о спасении жизни короля.
На лице Фердинанда отразилось огорчение, что бывало с ним только в редких случаях.
— Поистине, я был рожден несчастным королем: от меня или удаляют моих друзей или они сами меня покидают.
— Государь, — возразил Караччоло, — вы не правы, обвиняя Провидение в том, что совершаете сами или позволяете совершать другим. Бог дал вам в отцы короля не только могущественного, но и прославленного; у вас был старший брат, который должен был наследовать скипетр и корону Неаполя, однако Богу было угодно, чтобы безумие омрачило его рассудок и удалило его с вашего пути. Вы мужчина, вы король, у вас есть воля, власть; обладая свободой выбора, вы можете выбирать между добром и злом, хорошим и дурным; вы выбрали зло, государь, вот почему все доброе и хорошее от вас удалилось.
— Караччоло, — сказал король, скорее опечаленный, чем рассерженный, — знаешь ли ты, что никто никогда не говорил со мной так, как говоришь ты?
— Потому что, кроме одного человека, подобно мне любящего короля и желающего блага государству, ваше величество окружают придворные, которые любят только самих себя и желают только славы и богатства.
— А этот человек, кто он?
— Тот, кого король забыл в Неаполе, а я перевез на Сицилию, — кардинал Руффо.
— Кардинал знает, так же как и ты, что я всегда готов принять его и выслушать.
— Да, государь; но, после того как вы нас примете и выслушаете, вы последуете советам королевы, Актона и Нельсона. Государь, я в отчаянии, что не проявляю уважения, какое должен испытывать к августейшей особе, но эти три имени будут прокляты отныне и навсегда.
— А ты думаешь, я сам их не проклинаю? — вскричал король. — Ты думаешь, я не вижу, что они ведут государство к краху, а меня к гибели? Пусть я не умен, но я не дурак.
— Что ж! Тогда боритесь, государь.
— Боритесь, боритесь! Тебе легко так говорить. А я не воин, Бог не создал меня для борьбы. У меня нет ни мужества, ни упорства, необходимых бойцам. Я человек чувств, развлечений, у меня доброе сердце, которое делают дурным, мучая его и ожесточая. Их там трое или четверо, кто борется за власть, оспаривая друг у друга одни — корону, другие — скипетр. Я им не препятствую. Скипетр, корона — это мой крест, трон — моя Голгофа. Я не просил Бога сделать меня королем. Я люблю охоту, рыбную ловлю, лошадей, красивых девушек, и нет у меня иных притязаний. Располагая рентой в десять тысяч дукатов и свободой жить как мне захочется, я был бы счастливейшим человеком на земле. Но увы! Под предлогом, что я король, мне не дают ни минуты покоя. Это было бы понятно, если бы я действительно управлял страной. Но ведь, прикрываясь моим именем, правят другие. Эти другие затевают войну, а я получаю все удары; эти другие совершают ошибки, а я обязан их исправлять. Ты просишь у меня отставки, ты прав. Но ведь это у других ты должен ее просить: ты им служишь, а не мне.
— Вот потому-то, желая служить королю, а не другим, я хочу вернуться к той частной жизни, которой так жаждет ваше величество. Государь, я в третий раз умоляю ваше величество соизволить принять мою отставку. Наконец, я заклинаю вас словом, которое вы мне дали вчера.
И Караччоло протянул королю в одной руке прошение, в другой — перо.
— Ты этого хочешь? — спросил король.
— Государь, я вас умоляю.
— А если я подпишу, куда ты отправишься?
— Вернусь в Неаполь, государь.
— Что ты будешь там делать?
— Служить моему отечеству, государь. Неаполь в таком положении, что он нуждается в уме и мужестве всех своих сыновей.
— Караччоло, берегись того, что ты будешь делать в Неаполе!
