Статья была написана ею. Это она была неизвестным редактором «Партенопейского монитора». Женщина возвестила этой статьей о своей, быть может, посмертной славе, тогда как мужчины, и даже известные патриоты, из страха выговаривали для себя право не открывать свое имя.

Тогда экзальтация перешла во всеобщий восторг: раздались неистовые крики «ура». Собравшиеся патриоты, кто бы они ни были — судьи, законники, писатели, ученые, высшее офицерство, — все устремились к ней с тем южным энтузиазмом, что выражается в беспорядочной жестикуляции и пылких выкриках. Мужчины упали на колени; женщины, приблизившись, поклонились. Это был успех Коринны, воспевавшей в Капитолии исчезнувшее величие римлян, успех тем более шумный, что Элеонора была провозвестницей не славы прошлого, а надежд на будущее. И, как всегда бывает в жизни, где смешное переплетается с возвышенным, в минуту, когда тройной гром аплодисментов затих, послышался хриплый пьяный голос: «Да здравствует республика! Смерть тиранам!»

Это кричал попугай герцогини Фуско, питомец Веласко и Николино: ученик воздал честь своим учителям, показав, что он хорошо усвоил их уроки.

Было два часа ночи. Этот комический эпизод завершил вечер. Гости, завернувшись в плащи и накидки, вызывали своих слуг, а те выкликали кареты, ведь все эти санкюлоты, как их называл король, принадлежавшие к богатым или ученым кругам, в противоположность французским санкюлотам, имели свои кареты и своих слуг.

Поцеловавшись с женщинами, пожав руку мужчинам — словом, простившись со всеми, герцогиня Фуско осталась одна в салоне, еще минуту назад многолюдном и шумном, а теперь опустевшем и тихом, и, подойдя прямо к окну, задернутому роскошной занавесью из малинового штофа, приподняла ее. Там, в амбразуре окна, она увидела Луизу и Сальвато. Пользуясь свободой, которую в Италии никто не считает предосудительной, они уединились от людского сборища и сидели рядом, взявшись за руки, прижавшись друг к другу и напоминая двух птичек в одном гнезде; Луиза положила головку на плечо Сальвато, и они говорили те нежные слова, что, хотя и произносятся шепотом, заглушают для влюбленных раскаты грома и шум бури.

Потревоженные светом, проникшим в их убежище, погруженное до этого в мягкую полутень, молодые люди вернулись к реальной жизни, от которой они отлетели на золотых крыльях идеальной любви, и, не двигаясь, обратили к герцогине сияющий взор, как это, должно быть, сделали первые обитатели рая при виде ангела Господня, заставшего их под зеленой кроной, среди цветов, в ту минуту, когда они только что сказали друг другу: «Я люблю тебя».

Они укрылись здесь в самом начале вечера и оставались тут до конца. Из всего, что было сказано, они не слышали ни слова; о том, что здесь происходило, они даже не подозревали. Стихи Монти, музыка Чимарозы, строки Пиментель — все разбилось о штофную занавесь, отделившую мир от их неведомого никому Эдема.

Увидев пустой салон и одинокую герцогиню, они поняли только, что пора расстаться.

Оба вздохнули и одним и тем же тоном прошептали: «До завтра!»

Потом Сальвато, взволнованный, опьяненный любовью, последний раз прижал Луизу к своему сердцу, попрощался с герцогиней и вышел, а Луиза, обвив руками шею подруги, подобно юной деве античных времен, поверяющей свою тайну Венере, прошептала ей на ухо:

— О! Если бы ты знала, как я люблю его!

Переступив порог двери, соединявшей два дома, Луиза увидела Джованнину, ждавшую ее в коридоре.

На лице девушки еще сквозило удовлетворение, какое испытывают слуги, когда какое-нибудь важное событие предоставляет им случай проникнуть в жизнь их господ.

Луиза почувствовала невольную неприязнь к своей служанке, чего раньше никогда не испытывала.

— Что вы здесь делаете и что вам от меня нужно? — спросила она.

— Я ждала госпожу, чтобы сказать ей нечто чрезвычайно важное.

— Что такое?

— Красавец-банкир здесь.

— Красавец-банкир? О ком вы говорите?

— О господине Андреа Беккере.

— Андреа Беккер? А каким образом он сюда попал?

— Он пришел вечером, сударыня, часов около десяти. Он хотел с вами поговорить. Следуя распоряжениям, которые госпожа мне оставила, я сначала отказалась его впустить; он упорно настаивал, и я сказала ему правду, то есть что госпожи нет дома. Он подумал, что я его обманываю, и стал умолять меня во имя ваших интересов позволить ему сказать вам всего лишь несколько слов. Мне пришлось показать ему весь дом, и он наконец убедился, что вы действительно ушли. Тогда, поскольку, несмотря на его просьбы, я отказалась сказать ему, где вы находитесь, он самовольно прошел в столовую, сел на стул и сказал, что будет вас ждать.

— В таком случае, не имея никаких оснований принимать господина Андреа Беккера в два часа ночи, я возвращаюсь к герцогине и не выйду оттуда, прежде чем господин Беккер не покинет мой дом.

И Луиза действительно отступила назад, явно собираясь вернуться к своей подруге.

— Сударыня!.. — раздался в конце коридора умоляющий голос.

Этот голос заставил Луизу перейти от удивления если не к гневу — ее голубиное сердце не ведало этого крайнего чувства, — то к раздражению.

— А, это вы, сударь, — и она решительным шагом направилась ему навстречу.

— Да, сударыня, — отвечал молодой человек, склонившись со шляпой в руке в самом почтительном поклоне.

— Тогда вы слышали, что я сейчас сказала относительно вас своей служанке.

— Слышал, сударыня.

— Так почему же вы, войдя ко мне почти силой и зная, что я не одобряю ваши посещения, почему вы все еще здесь?

— Потому что мне необходимо с вами поговорить, крайне необходимо. Поймите это, сударыня.

— Крайне необходимо? — повторила Луиза с сомнением.

— Сударыня, я даю вам слово честного человека — а слово представителя нашей фамилии и нашей фирмы в течение трех столетий ни разу не давалось необдуманно, — я клятвенно заверяю вас, что ради спасения вашей жизни и сохранности вашего имущества вы должны меня выслушать.

Убежденность, с какой говорил молодой человек, поколебала решимость Луизы Сан Феличе.

— Для такой беседы, сударь, я приму вас завтра в более удобный час.

— Завтра, сударыня, может оказаться слишком поздно. И потом, в удобный час… Что считаете вы удобным часом?

— Днем, часа в два, например. Или даже поздним утром, если вы пожелаете.

— Днем увидят, как я вхожу к вам, сударыня, а — это очень важно — никто не должен знать, что мы виделись.

— Почему так?

— Потому что мое посещение может повлечь за собой большую опасность.

— Для меня или для вас? — пытаясь улыбнуться, спросила Луиза.

— Для нас обоих, — серьезно ответил молодой человек.

Наступила минута молчания. В том, что ночной посетитель не шутит, нельзя было более сомневаться.

— После предосторожностей, вами принятых, — сказала Луиза, — мне кажется, разговор должен происходить без свидетелей.

— Да, сударыня, то, что я собираюсь сказать вам, может быть передано только с глазу на глаз.

— А вы знаете, что в разговоре наедине есть один пункт, которого я запрещаю касаться?

— Если я и заговорю об этом, то лишь для того, чтобы вы поняли: вы единственная, кому я могу открыть то, что вы сейчас услышите.

— Пойдемте, сударь, — сказала Луиза.

И, пройдя мимо Андреа, который, чтобы пропустить ее, прижался к стене коридора, она провела его в столовую, уже освещенную благодаря заботам Джованнины, и затворила за ним дверь.

— Уверены ли вы, сударыня, — спросил Беккер, оглядываясь вокруг, — что нас никто не услышит и не сможет быть свидетелем нашего разговора?

— Здесь только Джованнина, она ушла к себе — вы же сами видели.

— Однако притаившись за этой дверью или за дверью вашей спальни, она могла бы….

— Закройте обе двери, сударь, и перейдем в рабочий кабинет моего мужа.

Сами меры предосторожности, принятые Андреа Беккером, чтобы их стало совершенно невозможно подслушать, окончательно успокоили Луизу относительно предмета предстоящего разговора. Молодой человек не осмелится быть настойчивым, тем более что она прямо запретила ему даже упоминать о любви.