Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

— Генерал, — сказал Сальвато, — вы даете мне больше, чем я смел надеяться.

— Потому что вы из тех людей, сударь, кого никогда нельзя вознаградить достаточно. Не можете ли вы рекомендовать мне кого-нибудь из ваших друзей, кто мог бы на время вашего отсутствия принять командование вашей бригадой?

— Генерал, признаюсь, что мне доставило бы большое удовольствие, если бы на мое место заступил мой друг Вильнёв, но…

Сальвато заколебался.

— Но? — повторил Макдональд.

— Но Вильнёв был адъютантом генерала Шампионне, и, может быть, эта должность сейчас послужит ему плохой рекомендацией.

— Для Директории, сударь, возможно; но для меня нет лучшей рекомендации, чем патриотизм и мужество. Вы сами доказательство тому, ведь если господин де Вильнёв был адъютантом генерала Шампионне, то и вы были его адъютантом, и в этом звании, мне помнится, вы храбро сражались при Чивита Кастеллана. Напишите сами своему другу Вильнёву, что я поспешил принять вашу рекомендацию и доверить ему временное исполнение обязанностей командира бригады.

И он жестом предложил молодому человеку воспользоваться столом, за которым писал, когда Сальвато вошел в комнату.

Молодой человек сел к столу и рукою, дрожавшей от охватившей его радости, написал Вильнёву несколько строк.

Затем он поставил свою подпись, запечатал конверт, написал адрес и уже собирался встать, когда Макдональд положил ему на плечо руку и удержал на месте.

— А теперь окажите мне услугу.

— Приказывайте, генерал.

— Вы неаполитанец, хотя, если послушать, как вы говорите по-французски или по-английски, можно подумать, что вы по рождению француз или англичанин, значит, вы должны говорить на родном языке по меньшей мере так же правильно, как на иностранных. Так что окажите мне любезность перевести на итальянский язык воззвание; я вам сейчас его продиктую.

Сальвато сделал знак, что готов повиноваться.

Макдональд выпрямился во весь свой высокий рост, оперся рукою на спинку кресла, в котором сидел молодой офицер, и стал диктовать:

«Неаполь, 6 мая 1799 года.

Каждый восставший город будет сожжен, и по его развалинам пройдут плугом».

Сальвато посмотрел на Макдональда.

— Продолжайте, сударь, — спокойно сказал тот.

Сальвато кивнул в знак готовности. Макдональд продолжал:

«Кардиналы, архиепископы, епископы, аббаты, словом, все служители культа будут рассматриваться как виновники возмущений во всех провинциях и городах, где они находятся, и преданы смерти.

Каждый мятежник будет казнен.

Потеря жизни повлечет за собой конфискацию имущества».

— Ваши законы суровы, генерал, — улыбаясь, заметил Сальвато.

— Прежде всего, сударь, — отвечал Макдональд, — в отношении революций я придерживаюсь мнения Сен-Жюста, который сказал: «Тот, кто не роет глубоко, роет себе могилу», но, составляя эту декларацию, я преследую совсем другую цель — она от вас ускользает, молодой человек.

— Какую же? — спросил Сальвато.

— А ту, что Партенопейская республика, если она хочет продержаться, будет вынуждена прибегать к самым суровым мерам, хотя, может быть, даже это ее не спасет. Что ж, мне кажется, в случае реставрации будет неплохо, если те, кто станет прибегать к подобным жестокостям, смогут свалить их на меня. Будучи далеко от Неаполя, я, быть может, окажу ему последнюю услугу и спасу голову кому-нибудь из его сыновей, приняв на себя эту ответственность. Подайте мне перо, сударь, — сказал главнокомандующий.

Сальвато встал и передал перо генералу.

Макдональд подписал стоя и, повернувшись к Сальвато, сказал:

— Итак, решено, через три месяца, если вас не убьют, не возьмут в плен и не повесят…

— Через три месяца, генерал.

— Сегодня же, когда господин де Вильнёв придет вас благодарить, он принесет вам бумагу на отпуск.

И он протянул Сальвато руку, которую тот с благодарностью пожал.

На другой день, 7 мая, Макдональд с французской армией покинул Казерту.

CXXXII

ПРАЗДНИК БРАТСТВА

В «Памятных записках для изучения истории последних революций в Неаполе» говорится так:

«Невозможно описать радость, охватившую патриотов после ухода французов. Поздравляя друг друга и обнимаясь, патриоты говорили, что только с этой счастливой минуты они стали действительно свободны и их любовь к отечеству, выражаясь в этих словах, дошла до высшей степени энтузиазма и неистовства».

И действительно, был момент, когда в Неаполе возобновились безумства 1792–1793 годов, безумства, к счастью, не кровавые, но такие, в которых, возвеличивая патриотизм, смешное уживалось с возвышенным. Граждане, имевшие несчастье носить имя Фердинанд, весьма распространенное в силу верноподданнического низкопоклонства, или же имя всякого другого короля, просили у республиканского правительства разрешения судебным порядком изменить свое имя, не желая иметь ничего общего с тираном.[147] В свет выходили тысячи памфлетов, разоблачавших альковные тайны двора Фердинанда и Каролины. То вдруг с речью к народу обращался Себето, маленький ручеек, который впадал в море у моста святой Магдалины и, подобно древнему Скамандру, брал слово, чтобы стать на сторону народа; то в глаза всем бросались слова, начертанные на стене церкви дель Кармине: «Esci fuori Lazzaro!» («Восстань, Лазарь, и изыди из гроба твоего»). Всем было понятно, что в существующих обстоятельствах имя Лазарь означало лаццароне и под этим словом разумели лаццароне Мазаньелло. Элеонора Пиментель в своем «Партенопейском мониторе» возбуждала пыл патриотов и клеймила Руффо как главаря разбойников и убийц, каковым вследствие рвения республиканского автора он и по сей день представляется потомству. Женщины, воодушевленные г-жой Пиментель, по-своему проявляли патриотизм, предпочитая любовь якобинцев любви знатных поклонников. Некоторые из них обращались к народу с речами и с балконов своих дворцов разъясняли ему его интересы и обязанности, тогда как Микеланджело Чикконе, друг Чирилло, продолжал переводить на неаполитанское наречие Евангелие — эту великую книгу, пронизанную духом демократизма, — соглашая с принципом свободы правила христианского вероучения. В то время как другие священники сражались против республиканских принципов в церквах и исповедальнях, прибегая к угрозам, чтобы запугать женщин, и к обещаниям, чтобы подкупить мужчин, отец Бенони, францисканский монах из Болоньи, воздвиг себе кафедру посреди Королевской площади, у подножия дерева Свободы, как раз там, где Фердинанд, устрашенный бурей, поклялся возвести храм святому Франциску Паоланскому, если Провидение когда-нибудь возвратит ему трон.

Там с распятием в руках Бенони сравнивал те высокие заповеди, с которыми Христос обращался к народам и царям, с правилами, что в течение веков цари диктовали народам, этим дремлющим львам, которые терпели это веками. Сейчас, когда они были разбужены и готовы взреветь и растерзать врага, он объяснял одному из этих народов-львов догмат триединства, совершенно неизвестный в ту эпоху и едва различимый сегодня: «Свобода, равенство и братство».

Кардинал-архиепископ Капече Дзурло, то ли из страха, то ли по убеждению, согласился с принципами священников-патриотов и приказал в молитвах вместо «Domine salvum fac regem»[148] читать «Domine salvum fac rempublicam»[149]. Он пошел еще дальше: объявил в энциклике, что враги нового правительства, каким бы то ни было образом действующие ему во вред, не получат отпущения грехов, за исключением in extremis. Он распространял отлучение от Церкви даже на тех, кто, зная о существовании заговорщиков, заговоров или складов оружия, не доносил об этом.

вернуться

147

Перед нами одно из таких прошений, подписанное человеком, который впоследствии стал министром Фердинанда II. (Примеч. автора.)

вернуться

148

«Боже, спаси короля» (лат.).

вернуться

149

«Боже, спаси республику» (лат.).

272
{"b":"168815","o":1}