— Какое сегодня число? — спросила молодая женщина.

— Ах, я давно уже не считаю дней, — с улыбкой ответил Сальвато и добавил, вздохнув: — Начну считать с нынешнего дня.

Луиза протянула руку к календарю.

— А ведь сегодня воскресенье Адвента, — радостно сказала она.

— Разве в Неаполе принято палить из пушек в честь прихода в мир Господа? — заметил Сальвато. — Будь это Natale — другое дело.

Джованнина вернулась.

— Ну, что? — спросила Сан Феличе.

— Микеле пришел, госпожа, — ответила она.

— И что он говорит?

— Что-то из ряду вон выходящее. Он говорит… Но лучше пусть он сам вам расскажет, не знаю, как вы к этому отнесетесь.

— Сейчас возвращусь, друг мой, — сказала Сан Феличе Сальвато. — Послушаю сама, что говорит наш дурачок.

Сальвато кивнул и улыбнулся. Луиза вышла.

Джованнина подумала, что молодой человек станет расспрашивать ее; но едва только Сан Феличе ушла, он, по обыкновению, умолк и закрыл глаза и замер в неподвижности. Как Джованнине ни хотелось, чтобы он обратился к ней, сама она не решалась заговорить с ним.

Луиза застала своего молочного брата в столовой. Вид у лаццароне был торжествующий, да и оделся он по-праздничному: со шляпы волнами ниспадали ленты.

— Победа! — воскликнул он при виде Луизы. — Победа, сестрица! Наш великий король Фердинанд вошел в Рим, генерал Макк победил повсюду, французы изгнаны, евреев жгут на кострах, якобинцев вздергивают на виселицы. Evviva la Madonna!..[75] Но что с тобою?

Он так спросил потому, что Луиза сильно побледнела. Новости, сообщенные Микеле, совсем лишили ее сил; она поспешила опуститься на стул.

Да, ей было ясно: если бы победили французы, Сальвато мог бы остаться с ней и даже ожидать их в Неаполе, но раз они потерпели поражение, значит, Сальвато должен все бросить, покинуть даже ее и уехать, чтобы разделить с товарищами по оружию все их невзгоды.

— Я спрашиваю: что с тобою? — повторил Микеле.

— Ничего, друг мой. Но новости такие поразительные, такие неожиданные… А ты уверен в том, что говоришь?

— А ты разве не слышишь колокольный звон? Не слышишь пальбу?

— Слышу, — ответила она и шепотом добавила: — Он тоже слышит, к несчастью!

— Да вот, если сомневаешься, тебе все это подтвердит кавалер Сан Феличе. Он придворный, должен знать все новости.

— Муж! — воскликнула Луиза. — Но ведь ему еще рано возвращаться домой!

И она порывисто обернулась, чтобы взглянуть на сад. Так и было — кавалер возвращался на час раньше обычного. Было очевидно: произошло что-то очень важное.

— Скорее! Скорее, Микеле! Ступай в комнату раненого! — вскричала Луиза. — Но ни слова ему о том, что ты мне сейчас сказал, и проследи, чтобы Джованнина тоже молчала. Понимаешь?

— Да, дело ясное, беднягу это огорчит. А что, если он спросит насчет колоколов и пушек?

— Скажи, что это по случаю праздника Адвента. Иди!

Микеле вышел в коридор, Луиза затворила за ним дверь. И как раз вовремя: кавалер уже появился на крыльце.

Луиза бросилась к нему с улыбкой на устах, но с трепещущим сердцем.

— Вот уж правда новость, какой я никак не ожидал, — начал кавалер, входя, — король Фердинанд — герой! Судите сами. Французы отступают. Генерал Шампионне оставил Рим. И к несчастью, начались убийства, казни, словно победа не может остаться незапятнанной. Не так понимали победу греки: они звали ее Нике, считали дочерью Силы и Доблести, уделяли ей место, наравне с Фемидой, в свите Юпитера. Правда, римляне не изображали ее с весами, на что они ей? Разве только чтобы взвешивать золото, отобранное у побежденных. «Vae victis»[76] — говорили они. Я же скажу «Vae victoribus!»[77] всякий раз, когда победители добавят к своим боевым трофеям эшафоты и виселицы. Я был бы плохим завоевателем, милая моя Луиза, и предпочитаю входить в свой дом, улыбающийся мне, чем в плачущий город.

— Значит, это все правда, что говорят, друг мой? — спросила Луиза, все еще не решаясь поверить.

— Истинная правда, дорогая Луиза. Я узнал об этом из уст его высочества герцога Калабрийского. Он тотчас же отпустил меня, чтобы я переоделся, потому что в ознаменование победы он дает обед.

— И вы туда поедете? — воскликнула Сан Феличе с живостью, которой не могла сдержать.

— Ну как же, я обязан поехать: обед будет для ученых. Надо сочинить латинские надписи и подобрать аллегории к возвращению короля. Его будут пышно чествовать, дитя мое, и тебе, кстати сказать, трудно будет уклониться от присутствия на этих торжествах, сама понимаешь. Когда принц пришел ко мне в библиотеку, чтобы сообщить эту новость, она оказалась для меня столь неожиданной, что я чуть было не сорвался с лесенки, и это было бы крайне неучтиво, ибо доказывало бы, что я сильно сомневаюсь в военных талантах его отца. Вот, дорогая моя, я и сейчас так взволнован, что не уверен, затворил ли за собою калитку сада. Ты поможешь мне переодеться, не правда ли? Дай мне сама все, что требуется по придворному этикету… Академический обед! Как скучно мне будет со всеми этими людьми, которые лущат греческий, как бобы, и просеивают латынь, как муку! Я вернусь как можно скорее, но вряд ли раньше часов десяти-одиннадцати. Боже, каким дураком я им покажусь и какими педантами они покажутся мне! Но не будем терять время, милая моя Луиза, пойдем! Сейчас уже два часа, а обед назначен на три. Но куда это ты все посматриваешь?

И кавалер обернулся, чтобы узнать, что именно привлекает внимание его жены в саду.

— Ничего, друг мой, ничего, — отвечала Луиза, подталкивая мужа к двери в его спальню. — Ты прав, надо торопиться, иначе опоздаешь.

А внимание Луизы привлекало то, чего не должен был увидеть ее муж: калитка сада, которую кавалер действительно забыл затворить, стала медленно раскрываться — в нее входила колдунья Нанно. Ее никто не видел с тех самых пор, как она оказала первую помощь раненому и провела около него ночь. Она приближалась подобно сивилле. Вот она поднялась по ступенькам крыльца, появилась в дверях столовой и, словно уверенная в том, что застанет тут только Луизу, смело вошла в комнату, медленно и неслышно прошла через нее, потом, не останавливаясь и не обращаясь к Луизе, которая смотрела на нее, бледная и трепещущая, словно перед нею проследовал призрак, и скрылась в коридоре, ведущем в комнату Сальвато, причем приложила к губам палец, зна́ком требуя молчания.

Луиза вытерла платком пот, выступивший на лбу, и, торопясь спрятаться от этого видения, показавшегося ей сверхъестественным, бросилась в комнату мужа и захлопнула за собою дверь.

Микеле нетрудно было выполнить просьбу Луизы, ибо молодой офицер не сказал ему ни слова, а только дружески кивнул.

Затем Микеле и Джованнина отошли к окну, и между ними завязался разговор вполголоса; лаццароне объяснял Джованнине смысл событий, о которых он пока что успел сказать ей лишь несколько слов, но которым — она инстинктивно чувствовала это — предстояло оказать большое влияние на судьбу Сальвато и Луизы, а следовательно, и на ее собственную.

Что же касается Сальвато, то, хотя он не мог знать всех подробностей, но, слыша восторг, охвативший весь Неаполь, уже не сомневался, что произошло нечто радостное для неаполитанцев и горестное для французов. Однако он считал, что, поскольку Луиза хотела скрыть от него эти события, было бы неделикатно с его стороны расспрашивать о них посторонних, а тем более прислугу. Если тут какая-то тайна, он постарается узнать ее из уст своей любимой.

В то время как Нина и Микеле беседовали, а молодой офицер дремал, дверь заскрипела, но Сальвато не узнал шагов Луизы и поэтому не открыл глаза.

Лаццароне и служанка, не чувствовавшие потребности, как Сальвато, погрузиться в свои раздумья, обратили взор на дверь и вскрикнули от удивления.