Так вот, королева оказалась одной из самых ревностных почитательниц Святой камней; она посылала ей подарки, собственноручно писала — на письма она была щедра — и просила, чтобы та молилась за нее, веруя, что молитвы святой будут услышаны.
Само собою разумеется, когда стало известно, что даже королева, притом королева свободомыслящая, прибегает к заступничеству самозванной чудотворицы, последние сомнения, если они еще оставались, исчезли или притаились.
Одна только наука не поверила чудесам.
А в то время наука — мы имеем в виду медицину — была представлена тем самым Доменико Чирилло, с которым мы уже познакомились (он был во дворце королевы Джованны в ту грозовую ночь, когда посланец генерала Шампионне с таким трудом добрался до скалы, где высится этот дворец). Доменико Чирилло, человеку передовых взглядов, было больно видеть, что его родина так отстала от всего просвещенного света: он считал для Неаполя позорным, что здесь все еще возможна комедия под стать тем, какие разыгрывались во мраке XII–XIII веков, и это в то время, когда над миром сверкают молнии энциклопедистов.
Прежде всего он переговорил с хирургом, что был со «святою» заодно, и попытался добиться от него признания в мошенничестве.
Хирург упорствовал, утверждая, что перед ними чудо.
Доменико Чирилло пообещал ему возместить убыток, который он понесет, если согласится сказать правду.
Хирург стоял на своем.
Чирилло понял, что придется разоблачить не одного, а двух плутов.
Он добыл несколько камней, извергнутых «святою», обследовал их, убедился, что некоторые из них — простые голыши, подобранные на взморье, другие — затвердевший известняк, третьи — обыкновенная пемза. Ни один из них не относился к числу тех, что могут образоваться в человеческом организме вследствие болезней печени или почек.
Ученый с камнями в руках явился к хирургу. Но тот продолжал защищать «святую».
Чирилло убедился, что не остается ничего другого, как предать дело широкой огласке.
Талант и научный авторитет давали Чирилло особые права по отношению ко всем лечебницам, а потому он в один прекрасный день решил нагрянуть в больницу Пеллегрини в сопровождении нескольких врачей и хирургов, приглашенных им для этой цели; он вошел в палату «святой» и обследовал ее ночные выделения.
Она уже заготовила четырнадцать камней для раздачи своим почитателям.
Чирилло распорядился запереть ее и наблюдать за нею два-три дня, но она по-прежнему исправно выделяла камешки, только количество их бывало разное; однако все они были такого же рода, как мы сказали.
Тогда Чирилло велел ученику, которого он приставил к мнимой святой, следить за нею как можно тщательнее, и тот заметил, что «святая» постоянно держит руки в карманах, а время от времени подносит их ко рту как бы с тем, чтобы положить в рот леденец.
Ученик велел ей убрать руки из карманов и запретил подносить их ко рту.
Чтобы не препираться со стражем и тем самым не выдать себя, она попросила понюшку табака, а поднеся пальцы к носу, сунула в рот три-четыре камешка и ухитрилась проглотить их.
Правда, то были последние: молодой человек заметил уловку, схватил мошенницу за руки и вызвал женщин: по его распоряжению или, точнее, по распоряжению Чирилло, они раздели ее.
На внутренней стороне ее сорочки обнаружили мешочек; в нем было пятьсот шестнадцать мелких камешков.
Кроме того, на шее у нее висел другой мешочек, который прежде принимали за ладанку, и там оказалось еще около шестисот камешков.
Обо всем этом был составлен протокол, и Чирилло передал дело в ведение уголовной полиции, обвиняя мнимую святую в мошенничестве. Суд приговорил ее к трем месяцам тюремного заключения.
В комнате «святой» обнаружили сундук, наполненный серебряной посудой, кружевами, драгоценными предметами; некоторые из этих вещей, притом наиболее дорогих, были получены ею от королевы, чьи письма она предъявила суду.
Королева пришла от всей этой истории в страшную ярость, но судебный процесс получил такую огласку, что она не решилась вызволить эту женщину из рук правосудия. Зато Чирилло стал жертвою мести королевы, и именно этим объясняются преследования, которым он подвергся и которые из ученого превратили его в революционера.
Что же касается «святой», то, несмотря на протокол, составленный Чирилло, несмотря на приговор суда, признавшего ее виновной, в Неаполе осталось немало легковерных, продолжавших посылать ей подарки и поручавших себя ее молитвам.
А вот второй пример суеверия королевы, о котором мы обещали рассказать.
Около 1777 года, то есть ко времени рождения принца Франческо, того самого, кого мы видели на флагманской галере уже взрослым и о котором говорили позже как о покровителе кавалера Сан Феличе, в Неаполе жил монах-францисканец, лет восьмидесяти; ему удалось создать себе репутацию святого, поощряемую монастырем, где он жил, ибо это было монастырю выгодно. Монахи, его собратья, распустили слух, будто шапочка, что он обычно носил, наделена особой силой, помогающей беременным женщинам; поэтому все рвали друг у друга из рук чудодейственную шапочку, а монахи, как нетрудно догадаться, выпускали ее из монастыря не иначе как за большие деньги. Женщины, роды которых благодаря шапочке проходили легко, кричали об этом на всех перекрестках и тем самым подкрепляли репутацию этого благословенного предмета. Тех же, что рожали трудно или даже умирали, обвиняли в недостатке веры, и, таким образом, репутация шапочки оставалась незыблемой.
В последние дни беременности Каролина доказала, что она прежде всего женщина, а потом уж королева и философ: она послала за шапочкой, сказав, что станет платить за нее монастырю по сто дукатов в день.
Она продержала шапочку пять дней, к великой радости монахов и к великому отчаянию других рожениц, которым пришлось обойтись без помощи чудесной реликвии.
Мы не можем сказать, принесла ли шапочка счастье королеве, зато положительно утверждаем, что Неаполю она счастья не принесла: Франческо был трусливым и двуличным принцем и стал двуличным и жестоким королем.
Свойственная Каролине и ее братьям Иосифу и Леопольду склонность мнить себя учеными доходила у нее до мании: когда в 1780 году заболел малолетний принц Карл, герцог Апулийский, родившийся в 1774 году и провозглашенный наследником престола (кстати, именно его появление на свет открыло перед его матерью доступ в Государственный совет), к нему были приглашены знаменитейшие врачи, однако Каролина вмешивалась во все вопросы лечения, притом ею владели не беспокойство матери, а самоуверенность всезнайки.
Фердинанд, довольствовавшийся ролью отца, был крайне удручен (надо отдать ему справедливость), видя, что наследник находится в смертельной опасности; однажды, слушая хладнокровные рассуждения королевы о причинах подагры, в то время как сын их умирал от оспы, он не выдержал, поднялся с места и сказал, взяв ее за руку:
— Неужели ты не понимаешь, что быть королевой еще не значит быть врачом и что медицину надо изучить? Я всего лишь осел и сознаю это, а потому довольствуюсь тем, что молчу и пла́чу. Ты тоже молчи и плачь или уходи вон.
Она, однако, собиралась продолжить свои разглагольствования; тогда король довольно решительно подтолкнул ее к двери и пинком помог ей удалиться, что было бы к лицу скорее какому-нибудь лаццароне, чем монарху.
Малолетний принц умер, к великому горю своего родителя; что же касается Каролины, то в утешение ему она могла только повторить известное изречение спартанки, которого бедный король никогда раньше не слышал и возвышенный стоицизм которого не в силах был оценить:
— Производя его на свет, я уже знала, что придет час, когда он умрет.
Легко понять, что люди со столь различными характерами не могли ужиться; поэтому, хотя у Фердинанда и Каролины не было таких веских оснований для бесплодия, как у Людовика XVI и Марии-Антуанетты, все же на первых порах их союз не приносил столь обильных плодов, как впоследствии.
