Королева свободно владела четырьмя языками: прежде всего своим родным — немецким, затем французским, испанским и итальянским, но во время разговора, особенно в минуты сильного волнения, у нее обнаруживался некоторый изъян в произношении, словно во рту она держала камешек, однако ее сверкающие живые глаза, а особенно ясность мыслей возмещали этот изъян.

Она была гордой и высокомерной, как и подобало дочери Марии Терезии. Она любила роскошь, власть, могущество. Что до других страстей, которым предстояло развиться в ней, то они еще были скрыты под девственным покровом шестнадцатилетней невесты.

Мария Каролина приехала еще полная немецких поэтических мечтаний, в неизвестную ей страну, где зреют лимоны, как сказал германский поэт; она приехала, чтобы жить на благословенной земле, la campagna felice[25], где родился Тассо, где умер Вергилий. Наделенная пылким сердцем, поэтическим умом, она мечтала одной рукой сорвать на Позиллипо лавровый лист с могилы Августова певца, другой лист — с дерева, осеняющего в Сорренто колыбель певца Готфридова. Жениху, с которым ее обручили, было семнадцать лет; столь юный и столь знатный, он, казалось ей, должен быть красив, изящен и отважен. Будет ли то Эвриал или Танкред, Нис или Рено? Сама она готовилась стать Камиллой или Эрминией, Клориндой или Дидоной.

Наперекор ее девичьим надеждам и поэтическим мечтам, у жениха, с кем вы уже знакомы, оказался крупный нос, большие руки, крупные ноги, и говорил он на портовом диалекте, жестикулируя, как лаццарони.

Первая встреча состоялась 12 мая в Портелле, в беседке, обитой шелком с золотым узором; принцессу сопровождал ее брат Леопольд, которому было поручено передать сестру в руки жениха. Леопольд II, как и его брат Иосиф II, был проникнут философскими идеями; он хотел произвести в своем государстве множество изменений, и, действительно, Тоскана помнит, что в числе прочих реформ в его царствование была отменена смертная казнь.

Леопольд был крестным отцом своей сестры, а Тануччи — опекуном короля. Юная королева и старый министр с первого же взгляда не понравились друг другу. Каролина угадала в Тануччи честолюбивую посредственность, лишившую ее будущего мужа всякой возможности стать выдающимся королем и даже просто королем, ибо опекун поощрял его врожденную неразвитость. Она, конечно, оценила бы таланты своего супруга, будь он умнее ее, и, преклоняясь перед ним, стала бы послушной королевой, преданной женой. Но получилось иначе. Она, наоборот, поняла, насколько муж по уму и знаниям уступает ей и, подобно тому как ее мать сказала своим венграм: «Я король Мария Терезия», — объявила неаполитанцам: «Я король Мария Каролина».

Это шло вразрез с желаниями Тануччи: ему не требовалось ни короля, ни королевы — он хотел быть первым министром.

К несчастью, в брачный контракт августейших супругов вкрался незаметный пункт, которому Тануччи, будь он уже знаком с молодой эрцгерцогиней, должен был бы придать огромное значение: Мария Каролина получала право присутствовать на заседаниях Государственного совета, как только подарит своему супругу наследника.

То было оконце, через которое австрийский двор мог наблюдать за двором неаполитанским. До тех пор, после восшествия на испанский престол Карла III, неаполитанский двор находился, естественно, под влиянием Мадрида, а еще раньше, при Филиппе V и Фердинанде VI, — под влиянием Франции.

Тануччи слишком поздно понял, что благодаря оконцу, открытому перед Марией Каролиной, наступает пора влияния австрийского.

Правда, наследника престола Мария Каролина родила на шестом году замужества, а потому получила возможность пользоваться Обещанным ей преимуществом лишь с 1774 года.

До тех пор она, находясь во власти своих девичьих иллюзий, все еще надеялась коренным образом перевоспитать мужа; это казалось ей тем легче, что Фердинанд был поражен ее ученостью. Слушая беседы Каролины с Тануччи и немногими образованными людьми из числа придворных, король в изумлении хлопал себя по лбу и восклицал:

— Королева знает все!

Позже, когда Фердинанд понял, какую роль в его собственной судьбе начинает играть премудрость супруги, упорно отклоняя его от пути, по которому ему хотелось бы следовать, он добавлял к словам «Королева знает все!»:

— И при этом она делает больше глупостей, чем я, кто просто осел!

Однако это не мешало ему поддаваться влиянию этой умной женщины, и он покорно выполнял уроки, что она ему задавала: как мы уже говорили, она в буквальном смысле слова научила его читать и писать. Зато ей так и не удалось ни привить ему изящество манер, обычное при дворах северных государств, ни приучить его быть внимательным к собственной внешности, что особенно редко в жарких странах, где вода должна быть не только необходимостью, но еще и удовольствием; Фердинанду также не было суждено ни оценить свойственную женщинам любовь к цветам и к духам, неотъемлемым от их нарядов; ни усвоить способность к нежной, чарующей болтовне, напоминающей то журчание ручейка, то пение малиновок и соловьев.

Превосходство Каролины уязвляло Фердинанда; грубость Фердинанда ранила Каролину.

Правда, это превосходство, неоспоримое в глазах ее супруга, судившего о ней предвзято, могло оспариваться людьми по-настоящему образованными, ибо они усматривали в болтовне королевы плоды тех поверхностных знаний, которые теряют в глубине то, что выигрывают в обширности. И действительно, если судить о ней здраво, надо заметить, что в ее речах было больше пустой болтовни, чем рассудительности; к тому же в них сквозил педантизм, свойственный представителям Лотарингского дома и особенно сильно сказывавшийся у ее братьев Иосифа и Леопольда: Иосиф, разговаривая, никогда не давал собеседнику времени ответить, а Леопольд, чьи познания соответствовали уровню школьного учителя, был создан, скорее чтобы держать в руках указку Орбилия, чем скипетр Карла Великого.

Такова была королева. Она хранила небольшую тетрадь, исписанную тончайшим почерком; то были собранные ею изречения философов, начиная с Пифагора и кончая Жан Жаком Руссо; когда ей предстояло принять какое-нибудь лицо, на которое требовалось произвести впечатление, она просматривала свою рукопись и, сообразно с обстоятельствами, вставляла в разговор заимствованные оттуда мысли.

Особенно удивительно было то, что, кокетничая свободомыслием, королева, тем не менее, разделяла все суеверия, свойственные неаполитанскому простонародью.

Приведем два примера. В нашей книге мы собираемся изобразить не только королей, принцев, придворных, людей, жертвующих жизнью ради какого-нибудь идеала, и тех, кто жертвует всеми идеалами ради золота и милостей, но также народ — изменчивый, суеверный, невежественный, жестокий; покажем поэтому, какими средствами можно этот народ поднять на бунт или умиротворить.

Океан вскипает под напором урагана; неаполитанский народ бушует под влиянием суеверий.

В Неаполе жила женщина по прозвищу Святая камней.

Эта особа уверяла, что, хотя она ничем не больна, из нее каждый день выделяются камешки; их она дарила своим почитателям, веровавшим в их святость. Камешки эти, невзирая на путь, по которому они выбирались на свет Божий, обладали способностью творить чудеса и со временем стали соперничать с реликвиями самых чтимых в Неаполе святых.

Мнимую святую по просьбе ее духовника и доктора поместили в больницу Пеллегрини в Неаполе, где ей предоставили лучшую палату и кормили с особого стола. Обосновавшись здесь, она, в результате потворства духовника и хирургов, кому это было выгодно, открыла широкую торговлю чудодейственными камешками.

Напрасно мы сказали «торговлю»; нет, камни эти не продавались, а раздавались. Но святая, давшая обет не брать денег, во имя Господне смиренно принимала одежду, драгоценности — словом, всевозможные дары.

Такой промысел во всяком другом городе привел бы подобную святую либо в уголовную полицию, либо в Птит-Мезон; в Неаполе это сочли очередным чудом — только и всего.