– Ага, – ответил Генри и поехал дальше.

Осень уже нависла над этой землёй. В Калифорнии у кормы ещё стояло лето, но на пустынных континентальных землях уже ударила первая волна холода; пока щадящая, но с привкусом разгорающейся жестокости. Небо заволокло тучами, которые обещали моросящий дождь. Камни летели из-под колёс автомобиля. К восьми часам вечера, въезжая в родной штат, Генри понял, что он не успеет. Просто понял, без всякой причины. И сильнее надавил на газ, чтобы убежать от этого понимания.

Одиннадцать часов. Солнце красным пятном висит над горизонтом. Большие шоссе остались в стороне; «жук» прыгает по ухабистой грунтовой дороге. Генри проехал под вывеской Милфорда, которая медленно теряла былые краски. Родное гнёздышко встретило его ненастьем, жёлтыми листьями на сквёрах и угнетающим молчанием. Ветер… Генри на мгновение закрыл глаза, подъезжая к своей улице. Вчера было лето, где оно теперь?

Он вышел из машины – в лёгкой хлопчатобумажной рубашке и в спортивных брюках, и посмотрел на чернеющие окна своего дома. Лишь в одном окне горел жёлтый свет, и то оно было задёрнуто шторой. У входа столпились машины. Должно быть, подруги мамы…

Солнце заходило за пеленой туч, делая мир серым. Уже всё зная, Генри побежал. Тогда-то он впервые узнал, что расстояние имеет предательскую способность растягиваться – и горло горит пламенем, и лёгкие наполняются ржавыми гвоздями. Клён у входа бросил ему в лицо скупую охапку листьев. Отмахиваясь от неожиданной атаки, Генри распахнул дверь своего дома.

Отец был там. Он увидел машину и ждал его в прихожей. Его ледяной, обвиняющий взгляд сказал Генри всё.

– Где она? – спросил Генри срывающимся голосом. – Как…

– Там, – отец указал на спальню матери. – Тебе следовало немного поторопиться. Она очень хотела тебя видеть…

Нетвёрдой походкой Генри прошёл туда, куда указывал отец. Открыл фанерную дверь, которая за последние годы стала слишком низкой. Ему пришлось нагнуть голову. Внутри были какие-то люди, но они казались безликими тенями. Настоящей здесь была только одна, и она лежала на кровати, закрыв глаза, скрестив руки на опавшей груди. Седые волосы аккуратно уложены, ноги вытянуты. В одно мгновение паники Генри не узнал свою мать, как мы все не узнаем своих близких, видя на их лице отпечаток смерти. Но это была она. Так и не дождавшаяся единственного сына, который резвился на солнечном юге, пока у неё затихало сердце в этом сером окружении.

– Когда? – прошептал он, обращаясь в пустоту. Кто-то ответил…

– Час назад…

– Почему не отвезли в больницу? – спросил Генри, не оборачиваясь. Ему нужно было что-то спросить, дабы сердце не разорвалось вслед за материнским.

– Врачи сказали, что в её состоянии это… – и тихий голос за спиной превратился в неудобоваримую кашу.

«Час назад, – подумал Генри. – Ведь я мог успеть. Если бы отец позвонил мне раньше. Если бы у меня была машина быстрее. Если бы немного срезал путь. Если бы…»

Она очень хотела тебя видеть…

Он положил руку на её кисть и стоял долго, больше часа, пока люди заходили и выходили из комнаты. Отеческий взгляд прожигал спину, но он никак не отреагировал. Всем казалось, что Генри заснул стоя, в своей легкомысленной южной одежде – но он не спал, а думал. Думал не переставая, потому что это было его бичом, даром взамен отобранной способности к слёзам. Он думал. И через час, когда Генри развернулся и быстрыми шагами вышел из комнаты, он про себя уже всё решил.

Двумя этажами выше того места, где Генри открывал Айлин свою тёмную комнату, маленький мальчик неистово колотил кулачками о слепую и глухую дверь квартиры.

– Мама!.. Мама, проснись! Мама, это я, Уолли!

Он прислушался, прекратив бесполезный стук. Мама была там – мальчик это знал. Столько лет… наконец, он чувствовал за проклятой дверью не пустоту четырёх стен, а её присутствие. Даже находясь за порогом, мальчик ощущал тепло её любви, охватывающее каждую прожилку тела, наполняющее счастьем. Но ощущение было очень слабое, потому что мама не проснулась полностью. Человек в плаще, который принёс мальчика сюда, сказал ему – стой здесь и стучись, несмотря ни на что. Совсем скоро мама проснётся и впустит его к себе, чтобы больше не разлучаться. Мальчик поверил человеку – при воспоминании о нём потухшие было глаза снова сверкнули надеждой. Он отчаянно забарабанил ладошками по двери, взывая:

– Мама! Ну мама! Это же я, Уолли! Впусти меня!

Незримое дыхание внутри квартиры становилось сильнее, прогибая стены и потолки, знаменуя возвращение к жизни той, что была в объятиях Морфея слишком долго.

– С тех пор я здесь, – сказал Генри. – Не знаю, почему именно Эшфилд. Мне нужен был тихий городок на восточном побережье, со своей бейсбольной командой, чтобы я мог за него болеть. Раньше, во время путешествий, я посещал город, и он мне понравился. Вот и решил, что от добра… – он пожал плечами. – Устроился на кое-какую работу, не требующую выхода из дома, занял квартиру. Вот и всё.

– И тебе больше ни разу не хотелось… ну, продолжать свои путешествия? – спросила Айлин. – Я-то думала, эта страсть на всю жизнь.

– Представь себе, нет, – сказал Генри. – Я решил поставить крест, хоть и не знал, удастся ли. И мне удалось. По крайней мере, за эти два года я ни разу даже не подумал о том, чтобы снова проехаться по стране. Может, когда всё кончится, я всё-таки изменю мнение.

Он улыбнулся. Айлин не ответила ему улыбкой: девушка смотрела на него очень серьёзно, по-прежнему прижимая альбом к груди.

– Теперь я понимаю, почему он выбрал нас, – сказала она. – Может, в его ритуале так оговаривалось… или он сам не знал… но мы в чём-то схожи с ним, правда?

– О чём ты говоришь? – удивился Генри. Меньше всего он чувствовал в себе сходство с безумцем, который затащил их в эти кроваво-красные стены.

– Мы все очень любили нашу мать, – ответила Айлин.

Генри хотел что-то возразить, но внезапно понял, что это ни к чему.

– Генри, неужели ты не видишь, как мы схожи с ним? Папа… да, конечно, я любила её, но когда их не стало… я плакала целый год по ночам, вспоминая о маме, когда просыпалась и видела, что рядом со мной на кровати никого нет. Ты сам признался, что… – она запнулась. – Я надеюсь, что ты и сам понимаешь, Генри, как сильна была твоя привязанность к матери. А Уолтер… он считает, что его мать – квартира 302, но разве это что-то меняет? Он делает всё, чтобы вернуть её. – Айлин явно бессознательно коснулась незаживающего синяка на щеке. – Он хочет быть со своей мамой. Это «Двадцать Одно Таинство»… просто средство, которое ему вдолбили в детском приюте. Он не знает иного способа.

Сердечник омылся кровью, умиротворённо вращаясь. Лезвия разбрызгивали красную жидкость и ошметки мяса с прилипшими клочками одежды. Казалось, багровое озеро посреди большой комнаты кипит, и вот-вот белая пена разольётся за края углубления. Яркие лучи сверху заставляли стальные лезвия блестеть рубиновым оттенком. Человек в синем плаще невольно залюбовался игрой бликов и багрянца – и только громкий, мучительный стон существа за его спиной заставил его очнуться. Он вздрогнул и поднял глаза. Через прозрачный потолок просвечивал молочно-белый свет иных миров.

Скоро.

Как долго он ждал…

Совсем скоро…

Человек вскинул руки, впитывая в себя силу, которую несли лучи. Существо дёрнулось и заревело, выпучив глаза. Выверенное вращение сердечника набирало обороты, переходя из лени в ярость. Кровь забурлила в пруду. Помещение, затаив дыхание, ждало двадцать первого оборота, который должен был знаменовать начало конца.

Фрэнк Сандерленд, управляющий.

На протяжении своих приключений Генри открывал много дверей. Эта дверь стала последней вехой. Он понял это даже до того, как открыл её и почувствовал смрадный запах гнили, пропитавший квартиру. Понял по клокочущему струнному напряжению, которое охватило тело, когда он коснулся двери. Словно громовой разряд прошёл сквозь него от двери к полу; буквы на табличке качнулись и уплыли куда-то далеко, вместо них возникла тёмная комната, в которой не было огней: только запах, сбивающий с ног своей отвратительностью. Айлин зажала нос; то же самое сделал Генри.