Но – не получалось. Полосатая водолазка мелькала меж пролётов, неуклонно увеличивая разрыв. Брейнтри всё чаще спотыкался, хватался за грудь и выкрикивал пустые угрозы. Когда он добрался до верхнего этажа, мальчика и след простыл. Он прислонился к проволочному ограждению и позволил себе перевести дух. Узкая линия решетки заканчивалась небольшой дверью. За проволокой простиралась чёрная бездна, как засасывающий рот – словно архитектор отеля «Южный Эшфилд» начисто забыл о такой простой вещи, как перекрытия между этажами. Ричарда это не волновало. Он знал, что находится в странном месте, знал, что попал сюда по тоннелю, который брал начало у него в туалете. Остальное представало в тумане. Сейчас он жаждал одного – настигнуть шустрого мальчика и вытрясти из него дух. И заодно спросить, что тут творится. Брейнтри был уверен, что сорванец всё знает.

Он пошёл к двери. Под ногами звенела решетка. Он начал протягивать руку, чтобы открыть дверь, но пальцы замерли на полпути.

Он знал эту дверь. Впервые увидел её двадцать семь жарких и холодных лет назад, въезжая в новый дом. С тех пор Ричард проходил через её проём каждый день не менее трёх-четырёх раз. Это была дверь его квартиры – до мельчайших царапин и трещин. Даже белая табличка с номером 207 висела, как всегда, криво. Ричард поправлял её чуть ли не каждую неделю, но табличка с патологическим упрямством кренилась набок при первом удобном случае.

Дверь была приоткрыта. В тонкую щель проникал электрический свет.

Что за чертовщина?

Брейнтри смотрел, не отрываясь. Он впервые почувствовал в душе укол страха – страха тёмного, непонятного, иррационального. Ощущения были ему в новинку.

Подняв револьвер, он как во сне вошёл в квартиру. Вместо пыльной крыши и ночного неба над головой взору предстала гостиная, совмещённая с кухней (кухню он восемь лет назад отгородил стальной решеткой). Ванна слева, а там, в конце короткого коридора – спальня. Обыденная картина, которая стала неотъемлемой частью его жизни за эти годы.

Тем страшнее – и непонятнее – было обнаружить в самом центре этой идиллии, на полу гостиной, страшную гостью. От неё веяло холодом и ужасом, как от дыры над унитазом, куда Ричард сдуру полез. Теперь он понимал, что сдуру.

Перед ним стоял электрический стул. Цвет металла резал глаза. Зажимы для рук и ног, клеммы, провода – всё, как полагается. Толстый чёрный кабель тянулся к стене, где впивался в пятачок розетки. Стул был пуст.

Брейнтри поборол первое, самое естественное желание – пуститься наутёк, бежать и сделать вид, что ничего не было. Чёрта с два. Это была его квартира, он прожил здесь половину жизни, и он был вправе отвоевать её у… кого бы там ни было. Тем более что цепочка грязных следов описывала круг вокруг стула и красноречиво вела к окну. Точнее, к левой занавеске, которая по странному стечению обстоятельств выступала вперёд.

Он всё понял. Девять из десяти человек непременно крикнули бы в таком случае: «Выходи с поднятыми руками!» или подобную глупость, давая вторженцу сигнал к действию. Ричард Брейнтри был тем единственным, который поступал иначе. Он сцепил зубы, задержал дыхание и нажал на крючок.

Расплющив голову собаки в невразумительную кашицу, Генри позволил себе рухнуть на пол и отползти назад к двери, туда, где есть свет и нет чудовищ.

В магазине Стива Гарланда зависла тишина. Исчез хор обиженных кошек и гвалт собак. Наверное, призраки, на полном серьёзе предположил Генри, безвозвратно уходя от реальности. Почему нет? Бывают же призраки людей, с чего не быть призракам животных. В отеле «Южный Эшфилд» возможно всё.

От долгожданного света его едва не вырвало. Желудок запрыгал в животе, как ребёнок, увидевший карусельных лошадок. Генри ткнулся лицом в грязный металл лестничного пролёта и ждал, когда приступ пройдёт. Он чувствовал, как ежесекундно слабеет.

Когда тошнота отступила, Генри первым делом посмотрел назад – не крадётся ли очередная собака (или обезьяна с мёртвой головой) с тем, чтобы окончательно его добить. Дверь осталась открытой, и за ней не было ничего, кроме темноты. Широкий кровавый след на полу повторял путь Генри. Кровь вытекала из ноги и ключицы.

Плохо дело, мрачно подумал Генри. Кружилась голова. Он мельком осмотрел левую руку и убедился, насколько плохо дело. На кисти отсутствовали три пальца – большой, указательный, средний. Собака отхватила их. Вместо пальцев торчали нелепые, на удивление мало кровоточащие обрубки.

Ты всё-таки убила меня, отстранённо подумал Генри, уронив голову. Задним числом, но убила. Что я могу? Только сдаться на милость очередного монстра.

Образы, такие яркие – только протяни руку и коснись, – представали перед взором, и он не очень хорошо различал, что правда, а что иллюзия. Вот, например, резкий собачий лай над головой, похожий на воронье карканье – ложь или правда? Голос, который отчётливо сказал: «Грядет Святое Успение» – ложь или правда? Единственное, что Генри однозначно отнёс к миру грёз – синюшная голова с клоком редким волос, который аккуратненько пролетел перед его лицом, разевая рот в крике. Голова ну очень напоминала бедолагу ДеСальво.

ДеСальво умер, возразил Генри, с усилием переворачиваясь на спину. И тут же услышал, как далеко в другом измерении грохнул выстрел. За выстрелом, почти сливаясь с ним, последовал крик – отчаянный, на пределе возможностей человека. На крыше. Генри узнал кричавшего – это был Брейнтри, его недавний собеседник. Револьвер ему не помог… Генри ждал нового крика, но он не повторился. Кажется, в их доме стало жильцом меньше. Двумя жильцами, если считать самого Генри – ему осталось не больше часа, потом он от потери крови провалится сначала в беспамятство, потом в кому, потом в смерть.

Если только…

Нет, это смешно. Восемь этажей – безумие. Безумие, сопряжённое с мучительнейшей пыткой.

Но если я не доберусь до крыши… смерть будет в любом случае. А там, возможно, сумею снова вернуться… проснуться целым и невредимым… может, Ричард ещё жив, и мы вместе…

Искалеченное тело требовало отдыха, пусть даже этот отдых окажется вечным. Генри перевернулся на живот и попробовал шевельнуть левой рукой. На глаза тут же словно надели очки цвета крови. Нет, так не пойдёт. Придётся ползти на здоровой правой, помогая ногами.

Он протащил тело на фут вперёд, сжав зубы до боли в дёснах. Схватился за первую ступеньку и вытянул себя к ней. Так. Теперь – отдых. Потом ещё. Отдых. Ещё…

Генри не знал, сколько прошло времени и сколько у него крови осталось кружить в венах, пока он преодолевал первый этаж. Осталось ещё пять этажей… или шесть… чёрт возьми, может, десять. Генри едва не впал полное отчаяние, но нашёл спасение в продолжении движения. Ползти стало легче – раненая нога почти перестала болеть, превратившись в мёрзлый кусок мяса из рефрижератора. Он мог работать обеими ногами. Но рука…

Генри прополз через спортивный магазин, поднялся на третий этаж, четвёртый, пятый. Справа срывались со стены и лопались склизни. Свет иногда захватывал весь мир, иногда вытягивался в тонкую пульсирующую макаронину.

Когда до крыши осталось два этажа, Генри снова услышал крик. На этот раз потише, но это по-прежнему был Брейнтри, человек в галстуке с Сикстинской Мадонной.

Боже… он жив.

И тут же – буйный приказ мозга, брызнувшая вокруг слюна ярости: Так скорее же, идиот!

Остался последний пролёт, когда Генри признал: он проиграл. На все сто. Он больше не мог преодолеть на своих руках-ногах ни дюйма. Его клонило ко сну. Тело стало весить больше тонны. Ему было холодно и жарко одновременно (африканская пустыня, арктический ледник, ядовито-жёлтые цветы, умирающие под бурей). Генри преследовало назойливое ощущение, что он сорвался вниз и продолжает падать в глубокую чёрную яму, барахтаясь руками и ногами. Он умирал.

Он и умер. Организм, обеспокоенный стремительным увяданием, отключил от греха подальше все функции, кроме тех, что ещё могли привести к спасению. Таунсенд перестал видеть, слышать, чувствовать, анализировать. Состояние его было очень близко к смерти. Мышцы на автомате делали судорожные сокращения, подталкивая тело вверх по лестнице. Генри стал машиной выживания, имеющей очень мало общего с человеком. Он сталкивался лбом со стойками перил, безразлично мотал головой и полз дальше.