Когда спустя многие годы и века Генри добрался до заветной двери на крышу, он был не в состоянии различить табличку с номером 207, криво приколотую к двери. Позже он считал чудом, что вообще как-то умудрился открыть дверь.

Брейнтри сидел в середине гостиной, прикованный к невесть как оказавшемуся здесь электрическому стулу. В зажимах на запястьях и голенях плясали голубоватые искры, выбивающие из чернеющей плоти удушливые комья дыма. Но главный электрод, который должен был крепиться к голове и без лишний мучений отправить казнённого на тот свет, задействовать забыли. Поэтому Ричард был до сих пор жив.

Ток, наверное, шёл небольшой, раз он сумел между судорогами как-то увидеть вползшего в комнату Таунсенда. Небольшой – значит, очень болезненный. Брейнтри попытался что-то сказать, но выдавил из себя лишь непонятное, придушенное мычание. Губы оскалились, приклеив к лицу жуткое подобие усмешки.

– М-мм… – кричал Ричард, и волосы вздымались и опадали, вздымались и опадали в такт с разрядами. – М-маль…

Рубашка с отвратительным звуком порвалась на локтях; галстук, который уже начал заниматься, ушёл набок, за левое плечо. И там, за левым плечом, у окна…

– М-маль… он… не он…

Ток усилился; искры замелькали чаще, глаза Ричарда всё больше превращались в спёкшееся, застывшее желе. Теперь вся одежда пылала вкупе с телом. А на его лбу, под сгорающими волосами, зияли цифры. 19121.

– Н-не… м-маль… чик… он…

Мальчуган в полосатой водолазке равнодушно наблюдал за агонией жильца квартиры 207, как всегда, еле видный в объятиях сумрака. Он стоял у чёрного, как деготь, окна. На лице не было злорадства или жестокости… равно как страха, жалости и вообще любого другого чувства. Как манекен.

Крик Брейнтри стал последним хриплым ревом, и Генри упал на пол лицом вниз, зажав ладонями уши. Он был почти рад боли, которая прорезала всё его существо, когда он задел обрубками пальцев мочку уха. Этот крик невозможно было терпеть. Это было тысячекратно хуже, чем бесконечный подъём на крышу. Но Генри продолжал слышать, как стихает вопль человека и остаётся лишь холостое гудение электричества, проходящего через мёртвую плоть. Лишь тогда пришла долгожданная темнота и забрала Генри к себе.

Темнота, вспышка, чей-то безумный смех. Смех раскатами носится в тёмном пространстве, потом тонет в волне помех. И до него опять доносятся голоса – гулкие, как в пещере.

– Похоже, ещё одна жертва, капитан… Видите, цифры на лбу…

Голос молодой и жизнерадостный. Этому голосу наплевать, кто жертва и что он чувствовал, когда его поджаривали на стуле. Для него обугленный труп – не более чем интересная загадка. На мгновение Генри охватывает ярость.

– Очень напоминает одно дело десятилетней давности…

– Да, – вяло соглашается второй голос, старый и бесцветный. – Дело Уолтера Салливана.

– Но ведь Салливан умер. У них есть даже его тело. Какого чёрта… Должно быть, сумасшедший подражатель?

Старый думает, прежде чем ответить, предоставив Генри возможность наслаждаться нагромождением помех:

– Может быть… Но даже если так…

Всё скрывает пелена белого тумана. Генри бесцеремонно скидывает с вершин эйфории вниз, на его собственную кровать. Он падает, ломая кости, разрывая вены, и минуту ничего не чувствует. Потом открывает глаза и видит приветственное мельтешение лопастей.

Казалось бы, он должен радоваться – жив, на теле ни царапинки. Лишь побаливает нога на месте укуса, и ключица движется как-то неуклюже. Пальцы, которых «там» откусила адская собака, поначалу отказывались подчиняться, но Генри усиленно занимался их растормошением, пока всё не вернулось в норму. За вычетом этих мелких неудобств и ужасающей головной боли он проснулся совершенно здоровым.

Да, Генри должен был радоваться. Но не мог.

Полицейский со скучающей миной дежурил у окна квартиры 207 на противоположном крыле. Генри видел его со своего окна, вплотную прильнув к стеклу. Он питал искру надежды, что рано или поздно коп заметит подозрительно долго маячащего у окна человека, который пялится на место преступления. Должен был заметить – это его работа. Однако полицейский упорно не желал смотреть в сторону квартиры 302. В любую другую – пожалуйста, но только не на Генри. Была в этом какая-то садистская издевка вселенной.

Небо было сплошь затянуто чёрными, но ленивыми тучами, обещая скорый дождь. Несколько чахлых деревьев у тротуара шевелили желтеющими листьями на усиливающемся ветру. Генри заметил у прохожих под мышкой изогнутые тросточки зонтиков. Мысль о дожде вызвала почему-то гадливость. На той стороне улицы гордо возвышался отель «Южный Эшфилд», выглядящий сегодня даже лучше, чем обычно. Люди входили и выходили. Генри скривился, но от окна не отошёл. Он намеревался дёргать за ниточку надежды до конца… пусть даже она истончилась до предела.

Одно он уяснил для себя раз и навсегда: больше он в дыру не полезет. Ни за какие коврижки. Дело даже не в том, как он истекал кровью, орошая кровью ступеньки лестницы, и не в пробиравшей всё тело боли, которую он ещё помнил. Просто Генри был сыт по горло этой бессмысленной чередой смертей. Если кто-то… неважно кто… разводит весь этот театр, чтобы истреблять ни в чём не повинных людей, то Генри не желал играть в этом театре роль зрителя. Он не хотел аплодировать или топать ногами, принося удовольствие постановщику действа. Уж лучше умереть с голоду здесь, в своих стенах, чем снова вернуться в этот ад.

Так думал Генри. Он пребывал в этой уверенности, пока вдруг не увидел незнакомого человека в окне квартиры 207. Только что там был только коп-недотёпа, и через секунду в проёме окна появился ещё один. Человек стоял, облачённый в синий плащ, и смотрел на Генри. И широко улыбался. Полицейский по-прежнему скучал у окна, но улыбчивый субъект в плаще оставался им незамеченным. Волосы жидкими прядями падали на плечи.

Генри моргнул. Человек не пропал. Не пропала и нехорошая улыбка на его лице. Так они и взирали друг на друга несколько минут, показавшихся Генри одной секундой. Что-то удерживало его от того, чтобы наброситься на стекло и забарабанить кулаками, показывая, что он в беде. Не тот это был человек, который ему поможет.

Человек медленно вытянул правую руку, указывая куда-то вперёд. Генри не сомневался, что жест адресован ему. Он проследил взглядом по указанному направлению. Воображаемая линия шла чуть косо в его сторону. Линия пролетела над улицей, бордюром, тротуаром… упёрлась в крыло дома. С этой позиции Генри не мог разглядеть точно, куда она привела, но он с лёгкостью догадался. Ему неприятно скрутило печень.

Странный человек указывал на окно квартиры 303 – квартиры его соседки Айлин Гелвин.

Всю последнюю неделю – а тянулась неделя дольше, чем иной год, – Айлин Гелвин не оставляло странное ощущение.

Она затруднилась бы сказать, когда это началось. Но то, что она знала: чувство наполняло её, квартиру и все вещи постепенно, как ржавчина, покрывающая заброшенный плуг. Поначалу ей было приятно ощущать эти упругие, невидимые волны, носящиеся в воздухе и тревожащие чувства. Она представляла, что у неё в ушной раковине сидит маленький гномик в широкополой шляпе и поигрывает на флейте очаровывающую мелодию. Особенно хорошо получалось с закрытыми глазами.

Затем непрошеное вторжение стало тревожить. День и ночь она чувствовала присутствие этих волн, их прикосновение к лицу и шее, к своим рукам. Звук усилился, стал резче. Теперь он напоминал далёкое томное пиликанье скрипки, завораживал, погружал в транс наяву. Айлин сопротивлялась как могла и всё равно ловила себя на том, что намеренно поддаётся ласкающему, такому приятному насилию.

Нужно было что-то делать. Самое ужасное, что Айлин не имела понятия, как вообще в таких ситуациях можно поступить. Единственное, что она смогла выяснить – странное чувство усиливается у южной стены квартиры. На стене не было окон, и за бетонной перегородкой начиналась соседняя квартира. Так может, осенило её, всё дело кроется там? Но квартира 302, как назло, безмолвствовала с утра до вечера. Хозяин то ли куда-то уехал, то ли беспробудно спал.