На секунду Генри оказался позади неё, в нескольких дюймах от полыхающих на лопатках цифр. Боже мой, осенило его, ведь она до сих пор не знает, что у неё на спине цифры! Нужно было как-то сказать, но, хоть убей, Генри не мог придумать, как это сделать. Погружённый в невеселые думы, он вырвался вперёд и продолжил путь к турникетам.

Темнота представлялась вечной. Так и казалось – она будет в этой бесформенной пустоте до скончания веков, и ещё останется время, чтобы вдоволь искупаться в чёрных водах небытия. Но это было неправдой. Она признала ошибку, когда ткань пустоты с треском разошлась, обнажая яркий, очень яркий, невыносимо яркий свет. Словно вместе с лучами в глаза заливают расплавленный свинец. Она открыла рот, чтобы закричать, но горло не слушалось, и вместо отчаянного вопля она издала тихое невнятное мычание.

Что-то неотвратимо тянуло её наверх, как ныряльщика, делающего заплыв в глубоком пруду. Она не сопротивлялась. Тело легко оторвалось от пола и взвилось в воздух. Она вспомнила, как в детстве мечтала летать. Но радости от свершения мечты не было.

Она находилась в маленькой комнатушке, обставленной непонятной аппаратурой. Углы предметов вызывали боль в голове. Она попыталась зажмуриться, чтобы не видеть их, но веки не слипались. Всё против неё. Она отыскала глазами лампу, насаженную на патрон. Вот он, источник её боли и страданий – ещё с тех пор, как она лежала на полу и не могла отвести взгляд, и жестокие лучи утрамбовывали днища глаз. С победным вскриком она рванулась к лампе. Дотянулась легко, несмотря на то, что до потолка было несколько футов. Сжала стекло в ладони, не боясь обжечься или получить удар током. Хруст. Свет возмущённо вспыхнул (боль!) и угас, оставив после себя благословенную темноту. Так гораздо лучше. Осколки, впившиеся в ладонь, никакого неудобства не доставляли, и она просто стряхнула их, как стружки.

Свет ушёл, но она не стала чувствовать себя лучше. Теперь ей было холодно. Не то чтобы она мёрзла… холод шёл изнутри – он не обжигал кожу, но обращал в льдинки сердце, печень, лёгкие. Она попробовала растереть ладони. Шуршащий звук, рвущаяся кожа, не тепло. Она вскинула голову к потолку и снова испустила нечленораздельное мычание, заменившее для неё плач.

Холод. Холод. Она слепо направилась вперёд в поисках чего-нибудь, что могло ей помочь, изгнать ужасное могильное ощущение. Почему ей так плохо? За что?.. Ведь она ничего не сделала, просто хотела съездить в магазин одежды. Она не заслужила этот холод. Уж лучше проклятый свет, разрывающий глаза. Нужно отсюда выйти – туда, где теплее. Она пошарила непослушными пальцами в поисках двери. Стена… где-то здесь. Ей удалось найти дверь, и она с торжествующим скулением вырвалась из плена страшной каморки, навстречу свету и теплу.

Мощь ламп обрушилась лавиной, пронизала мириадами иголок света, превратив её в сито. Это было хуже, чем она ожидала – хуже, чем могла представить. С громким хрипом она поднесла ладонь к лицу, чтобы защититься от напора света, но её всё равно отбросило вниз, к полу, где она прижалась к бетону пола и застыла, чувствуя, как треклятые лампы обугливают спину, проходятся граблями тупых лезвий. Но вставать было нельзя. Идти назад, в темноту – тоже нельзя. Она хорошо помнила недавний мёртвый холод. Лучше лежать так, на тонкой границе, и постараться снова забыться в пустыне цвета ночи, где нет света и холода, нет боли.

Она не знала, сколько пролежала, напрасно пытаясь уйти. Наверное, долго. Покалывание стрел света на спине стало терпимым – во всяком случае, можно как-то привыкнуть. Несколько раз ей казалось, что вечность снова близка и вот-вот она погрузится в неё, но каждый раз она ошибалась. А потом… она услышала голоса.

Они доносились издалека, из-за поворота, где стены коридора терялись во мраке. Приглушённые и раскатистые, как из бочки. Два голоса. Одного она узнала сразу – этот голос был для неё последним, что она слышала, прежде чем пришёл мрак. Он сказал ей, что всё хорошо, что это всего лишь сон, и она поверила. Она поверила…

Второй голос принадлежал женщине. Именно он стал причиной того, что в недвижной, холодной груди всколыхнулось пламя обиды и негодования. Она с ним. Они вместе. Он соврал ей, когда она умирала, бросил её одну в поезде, невзирая на мольбы, он оставил её кричать под ножом страшного человека в плаще. Теперь они живы и идут вместе, разговаривают… а она лежит здесь, скрючившись под турникетами, боясь шевельнуться, чтобы не вызвать опять адскую боль. Что-то было явно неправильно.

Но кроме ненависти, было ещё что-то: трепещущее, сладострастное ощущение, которое росло по мере того, как голоса приближались. Она облизнула почерневшие губы, пытаясь встать на четвереньки. Наплевать на свет и боль – всё это только временно… пока она не вернёт себе тепло, которое подпитывало жилы. У этого лжеца было то, что ей нужно – кровь, горячая и животворящая, сердце, которое могло заменить небьющийся кусок камня, который осел у неё в груди. А если не у него, то у его спутницы. Какая разница.

Синтия Веласкез притаилась в тени турникетов, замерев готовящейся к прыжку гончей.

Летние вечера имеют своё несравнимое очарование. Закат, румянящийся на кромке горизонта, гудки автомобилей, проносящихся мимо, и из динамиков в ближайшем магазине льётся заводная песня, распыляющая золотых светлячков в тёплом воздухе. Вечер полной свободы, пьянящей и завораживающей, как крепкое вино. Синтия довольно хихикнула, когда в голову пришло это смешное сравнение.

Она взбежала вниз по ступенькам эскалатора, обгоняя людей, которые дожидались, пока механизм довезёт их. Не то чтобы куда-то спешила – просто терпеть не могла бездействие и скуку, пусть даже на короткое время спуска. Подруги не разделяли её взглядов, так что Синтии всё равно пришлось ждать внизу, пока они не сошли с эскалатора.

– Могли бы и побыстрее, – упрекнула она. Прежде чем Джесси открыла рот, чтобы что-то сказать, она быстро спросила:

– Ну, значит, какие планы у нас на вечер?

– Погоди, Си, – Джесси неодобрительно взглянула на подругу, – это у тебя планы. Я лично была бы рада просто дотащиться до дома. После сегодняшней мороки в школе голова трещит.

– Ну конечно, – фыркнула Синтия. – А ты, Ки?

Ки, или Кира, отстающая на шаг, виновато потупила взор. Она не привыкла отказывать, особенно Синтии, которая не без оснований считала себя полной её хозяйкой. Но нынешнее мероприятие было безумием чистой воды, и ей приходилось плыть против течения. Как это её ни пугало.

– Я не знаю, Си, – промямлила она, отводя глаза. – Сегодня много домашних заданий, и потом, Джесси права, я тоже устала…

Синтия резко остановилась и развернулась. Кира, казалось, от страха понизилась на целый дюйм; она старательно теребила подол платья, как провинившаяся дочь перед отцом.

– Ки, ты обещала, – нарочито спокойно напомнила Синтия. – Чёрт с ней, с Джесс, но ты… Ты же обещала?

– Оставь её в покое, – одёрнула Джесси. Синтия не обратила на неё никакого внимания. – Она не хочет, не видишь?

– Я… я правда не могу, Си, – наконец выдавила Кира и зажмурила глаза, боясь обернуться пеплом под ненавидящим взглядом. Синтия поняла, что сегодня она проиграла. Что ж, прекрасно. Эти расфуфыренные дурочки потом пожалеют об этом. Она постарается…

– Ладно, валите, – она вырвалась вперёд и зашагала к перрону. – Маменькины дочери. Не хочу с вами вместе идти.

Многозначительно переглянувшись, подруги последовали за ней.

В вагоне поезда все хранили враждебное молчание. Синтия села подальше от своих подруг, в другом конце вагона, и разглядывала стены подземки. На половине пути Кира не выдержала – хотела встать и подойти к ней, но Джесси решительно удержала её за руку. Не вздумай.

Обычно в часы пик станция Южный Эшфилд бывала полна людьми – не повернуться. Но сегодня разгорячённой толпы на перроне не оказалось, и, выйдя из вагона, подруги оказались на практически пустом перроне, не считая жалкой кучки людей, высадившихся на станции. Впрочем, Синтии до этого не было дел – едва сойдя, она устремилась наверх по знакомой широкой лестнице. Подруги тенью шли по пятам, не пытаясь её остановить. Все знали – в таком состоянии Синтия Веласкез сродни пороховой бочке, и помилуй Бог того, кто окажется в зоне взрыва. Синтия тоже знала, что её боятся, и упивалась осознанием того, что в минуты гнева ни один хмырь в школе не посмеет к ней пристать.