На этот раз Генри не стал первым делом заглядывать в ванную. Он и так знал, что дыра никуда не делась, и от неё по-прежнему веет адским холодом. Вместо этого он направился в кухню – нужно было промочить горло, которое превратилось в сухую папиросную бумагу. А ещё не помешало бы вымыть лицо. Следов от укусов не осталось, но чувствовал он себя так, будто его прижали физиономией к куче битого стекла.

Наклонившись над кухонной раковиной, он крутанул кран. По закону подлости, воды в трубе не должно было быть, но она хлынула с весёлым журчанием. Генри подставил стакан и наполнил его до краёв живительной влагой. Смог остановиться, только когда осушил третий стакан. Желудок не приветствовал внезапное наводнение – живот недовольно забурчал, но стерпел издевательство. Почувствовав, как светлеет в глазах, Генри начал умываться, уже более спокойно. Полотенца в кухне не было, оно висело в ванной, так что вытираться он не стал.

А что важно – так это думать над тем, что делать дальше. Снова лезть в проклятую дыру, чтобы увидеть ещё одну ужасную смерть? Или попытаться что-то предпринять здесь, на этот раз более спланированно?

Но перед тем Генри хотел кое на что взглянуть.

Он вернулся в свою комнату. В ящике рабочего стола лежали вырезки из газет и старые фотографии – память о тех днях, когда он ещё не осел в квартире 302. Сейчас Генри интересовал только один снимок… тот самый, который он сделал во время последнего визита в Сайлент Хилл. В городе, где он был прошлой ночью.

Застекленная фотография лежала в самом низу стопки, покрытая толстым слоем пыли. В последний раз Генри брал её в руки полтора года назад. Озеро Толука, его прибрежные камыши. Водная гладь уходит до горизонта, но на снимке всё теряется в тумане: лёгкая дымка, день и ночь висящая над озером, ограничивала видимость сотней ярдов. Cквозь туман на заднем плане заметна высокая сигарообразная конструкция, рвущаяся к небу. Маяк. Тот самый, о котором говорил бедняга Джаспер… о котором писалось в газете. Рядом с маяком, к северу от него, располагался парк развлечений, один из главных источников дохода в городе. Генри однажды был там, но аттракционы его не впечатлили.

Маяк. Парк. Забытая статья, которая казалась банальнейшей уткой… но после сегодняшней ночи Генри был ни в чём не уверен.

Так хотел Бог.

Эти слова. Они занимали ровно одну строку на газетной бумаге, но врезались в память навечно. Их ужасающая краткость и завершённость поразила Генри. И вот сегодня, балансируя на нити полусознания, он вновь их услышал. И не просто услышал – увидел ту, которая сказала эти слова. Эта девушка… Он даже не знал её имени.

В статье говорилось, что утром в понедельник городок ждало страшное потрясение. Холодная ночь с воскресенья на новую неделю обагрила кровью парк развлечений, где шокированные служащие обнаружили мёртвого старика и девушку, которая сидела рядом с ним и беззвучно плакала. Вначале они приняли её за жертву преступления… но потом увидели нож, который она любовно сжимала в руке.

Репортёр с нескрываемой гордостью сообщал, что ему удалось добиться разрешения на интервью через прутья решетки. Но он успел задать только один вопрос девушке, которая, по его словам, «забилась в угол своей койки, глядя в пустое пространство». Он спросил, зачем она это сделала. Она молчала, и он повторил вопрос. Тогда она ему ответила… и репортёр счёл нужным выделить её короткое высказывание жирным шрифтом.

– Так хотел Бог, – сказала она с болезненной улыбкой. И больше не проронила ни слова, как бы репортёр ни извращался в дипломатии. Это были её последние слова. Обескураженный журналист ушёл из тюрьмы. На следующий день девушку ждала перевозка в Бангор в федеральную тюрьму, но этого не состоялось: она повесилась ночью на верёвке, сооружённой из своей же блузки. На том дело и кончилось, и репортёр отмечал в конце статьи, что для Сайлент Хилла это не первый и наверняка не последний загадочный инцидент. «Так или иначе, – завершил он статью, – мы вряд ли когда-нибудь узнаем истинные причины этой ужасной резни. И, сдаётся мне, это даже к лучшему». Раскрыть имя девушки или дать её фотографию в редакции не решились, так что шапку статьи венчал снимок того самого маяка, который был на фотографии Генри.

Маяка, мимо которого они с Джаспером должны были пройти прошлой ночью.

Генри смотрел на грозную тень маяка долго, загипнотизированный внезапно ожившей историей. Он вспоминал то, что видел перед пробуждением – грустное юное создание, которое произносит три слова. Была ли это действительно та самая девушка, или это плод его воображения? Он не знал. Но видение предельно чётко стояло перед глазами, стирая всё, что было до него. Генри смутно вспоминал, что слышал какую-то радиопередачу и что там речь шла о чём-то важном. Но дальше думы не шли. Точно он мог сказать только одно: это был не бейсбольный матч.

У двери затрезвонил звонок. Генри не шелохнулся. Трель раздалась во второй раз. Он оторвал взгляд от фотографии и недоумённо огляделся. Что за шум? После семи дней молчания разум отказывался верить, что внешний мир вспомнил о Генри Таунсенде.

Однако это было так. Окончательным доказательством стал третий звонок, взорвавшийся раздражённой какофонией.

Ну так ты подойдёшь, приятель, или мне вечно издавать эти противные звуки?

Кто-то стоял у квартиры 302 и звонил в дверь.

Едва Генри понял это, фотография выскользнула из его рук и шмякнулась о пол. Он уже бежал к двери, как иностранец, опаздывающий на самолёт, который должен доставить его домой. Кто-то звонил, но в любой момент он мог уйти, снова оставив его наедине с ухмыляющейся дырой.

Оказавшись у двери (Генри даже с разбегу несильно ударился плечом), он жадно приник к глазку. Над головой в последний раз подал голос звонок, и его глас разочарованно оборвался на середине.

В первую секунду Генри охватил ужас, когда в круглом стёклышке он увидел лишь серую темноту с мутной белесой массой посредине. Он моргнул, и темнота отодвинулась, заставив его издать вздох облегчения: бывают же такие совпадения. Хозяин и гостья умудрились заглянуть в глазок одновременно с двух сторон. Только что Генри видел глаз своей соседки Айлин Гелвин, которая убрала палец с кнопки звонка, посчитав дело безнадёжным.

– Не уходите! – Генри в сердцах хватил обеими кулаками по двери. Правый кулак попал по цепи, и руку полоснула боль. – Откройте дверь! Помогите мне, я…

– Что-то не так с этой квартирой, – задумчиво констатировала Айлин. Таунсенда охватило чёрное отчаяние. Но Айлин не ушла, а осталась стоять у двери, глядя на кого-то, кто не попадал в поле обзора.

– Что ты имеешь в виду? – спросил этот «кто-то». Мужской голос, грубый и отрывистый. Поняв, что ещё не всё потеряно, Генри удвоил усилия:

– Помогите! Вытащите меня отсюда! Вы что, не слышите?

Айлин снова покосилась на дверь с видным сомнением. Генри отметил, что на ней тот же разноцветно-полосатый топик, что и день назад, когда уронила склянку под дверью.

– Я постоянно слышу странные звуки… – она нахмурилась. – Кажется, они исходят из этой квартиры. Ричард, – обратилась она к мужчине, и тот наконец появился в глазке. – Ты живёшь в противоположном крыле. Может, ты видел в окне что-нибудь странное?

Генри узнал человека в галстуке с изображением Сикстинской Мадонны. Житель квартиры 207, Ричард Брейнтри. Крепкий мужчина, который никогда не улыбался. Иной раз Генри слышал, как он разражается криками в коридоре, разгоняя собравшуюся в подъезде детвору. Уж чего Брейнтри терпеть не мог, так это детей. Сам он жил один и редко вылезал из дома. За исключением одного – у него была довольно гадостная привычка вечерами шастать по всем этажам, как крыса, вынюхивающая съестное. Генри сталкивался с Брейнтри лицом к лицу раза три-четыре. В первый раз он вежливо поздоровался, но Брейнтри прошествовал мимо, делая вид, что не услышал приветствие. Во второй раз (через месяц после первого) они разминулись на лестничном проходе. Генри спросил, опять-таки максимально дружелюбно, как тот поживает. Брейнтри пожал плечами, сказал: «Нормально» и ушёл с лицом, выражающим крайнее презрение. После этого Генри прекратил попытки установить контакт. Позже, размышляя от нечего делать над странной враждебностью Брейнтри, Таунсенд пришёл к довольно правдоподобной догадке: Ричард принял его за гомосексуалиста.