Он солгал. Он солгал, и эта ложь стала для неё последней. По её телу прокатилась предсмертная судорога. Синтия умерла.

Генри не знал, долго ли он сидел на корточках с остывающим телом на руках. Потом, когда уже стало понятно, что она ушла, он поднял глаза и посмотрел на комнату, залитую кровью. Кровь была на полу, на потолке, на белых стенах, привнося яркие оттенки в бесцветный мир метро. Компьютеры и приборы на столе, стальная головка микрофона были запачканы в багровом. Кровь легла на Генри – на руки, лицо, рубашку. Он не пытался оттереться. Когда апатия прошла, он заставил себя снова взглянуть на Синтию, чтобы закрыть ей глаза – оказать последнюю услугу, которую он может для неё сделать, раз не смог сделать больше. Особую услугу…

Глаза девушки внимательно смотрели на лампу. Когда его ладонь опускала веки Синтии, Генри увидел ещё кое-что… возможно, то, что видеть не следовало.

Число. Убийца вырезал на ней число. Его было совершенно не видно среди нагромождения порезов и ран. Но проступившая кровь сделала надпись ярче, и Генри заметил цифры на её правой груди, недавно такой желанной.

16121.

У него сейчас не было ни сил, ни желания осмысливать это. Осторожно, словно боясь, что она ушибётся, он положил Синтию на пол и поднялся, не замечая, что весь в крови. Внутри полыхала пустота. Наверное, нужно было заплакать, но он не стал. Таунсенд никогда не плакал. Теперь он понял, что это не дар, а проклятие.

Ещё одно он понял: кто бы это ни сделал… кем бы ни был тот, кто трусливо спрятался в конце этого длинного коридора, он заплатит за Синтию. Если не сейчас, то потом. Заплатит как следует, и он за этим проследит.

Генри вряд ли мог объяснить, что произошло после смерти Синтии. Последнее, что он помнил чётко – как он стоял над её телом, и в груди горела только что зачатая ненависть. Он собирался выйти из комнаты и начать преследование. Ему было наплевать, что погоня могла затянуться надолго… или, наоборот, кончиться слишком быстро.

Но что-то произошло. Он без конца проваливался в густой туман, руки-ноги барахтались в пустоте. Ещё он слышал чьи-то голоса, прерывающиеся треском помех. Жуткое ощущение.

– Скорее! Пошевеливайтесь, тащите её в машину, пока сюда не сбежалось полгорода!

– Стараемся, как можем, шеф.

– Хотя, погодите-ка… Дайте взглянуть.

Молчание. Он услышал жужжание замка-молнии.

– Вот дерьмо… Да у неё цифры на груди. Напоминает…

Генри ждал продолжения. Что напоминает? Что?! Он бы кричал это, если бы мог.

– … напоминает…

Голос повторялся раз за разом, как заезженная пластинка, становясь тише. Генри так и видел иглу старого граммофона и виниловый круг, лениво вращающийся под ней. Игла весело соскакивала с одной дорожки на другую. В какой-то момент он усомнился, что это настоящая пластинка. Цельный круг распался на четыре части, которые удлинились и приняли правильную овальную форму. Они вращались вокруг центральной оси. Скрип алмазного острия превратился в мерный шелест. В зыбкий момент перехода из сна в явь Генри понял, что лежит на кровати и смотрит на вентилятор на потолке.

Сон, с удивлением подумал он. Только сон.

Пожалуй, из всех приятных мыслей, посещавших его на протяжении жизни, это была лучшая. Не было кровавого кошмара, не было истекающей кровью девушки и дыры в ванной. Больная фантазия, фантом ночи, не более. Опять зародилась безумная надежда, что он сейчас встанет и увидит, как цепи испарились, и он свободен, как вольная птица.

Даже в нынешней эйфории Генри понимал, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. Но ведь ничто не мешало ему насладиться тем, что он лежит на постели, а не ползёт на локтях, убегая от безглазой собаки. Солнце только вставало над городом. Начинался новый день. Генри слышал гул машин на улице и видел пасмурное небо за окном. Серая масса туч сегодня не раздражала. Он подумал над этим и улыбнулся. Всё в мире идёт к лучшему.

Но когда рокот моторов нарушился воем полицейской сирены, улыбка сползла с его губ. Сирена замолчала, как пристыженная, разбив вдребезги маленькое счастье.

– Боже, что за…

Не договорив, Генри перекувыркнулся на кровати (поморщившись при этом от боли в ногах) и прильнул к окну. Отсюда спуск в станцию был виден, как на ладони. Две машины – полицейский «бьюик» и карета скорой помощи, – припарковались у метро. Поперёк входа была протянута ярко-жёлтая лента. Двое в форме уныло топтались у машин и изредка делали нетерпеливые жесты руками, отгоняя чересчур любопытных прохожих.

– Нет…

Он обхватил руками голову, которая взорвалась пронизывающей мигренью. Медицинская карета. Разговоры в полусне. Жёлтая лента.

Генри судорожно осмотрел себя. Рубашка чистая, без пятен крови. И руки тоже. Но он помнил, как испачкался кровью Синтии… Несоответствие? Значит ли это, что у него ещё есть надежда?

Нет, не значит. Иначе как объяснить, что ноги затекли намертво, словно он действительно пробегал половину ночи? Как объяснить жжение в локтях, которыми он отбивал дробь на бетонном полу станции? Как, наконец, объяснить ноющую боль в животе – ну точь-в-точь туда не так давно туда воткнули железную штырь?..

Оттянув ленту, из провала спуска появились два человека. Они несли нечто, завёрнутое в чёрный полиэтиленовый пакет. Из «скорой» выпрыгнул водитель и услужливо распахнул заднюю дверцу фургона. С видной натугой санитары впихнули пакет в машину и полезли следом. Через минуту карета завелась и плавно вырулила на улицу. Сирены молчали, мигалка не работала.

– Синтия… – прошептал Генри, прислонившись лбом к стеклу. Машина исчезла за поворотом, и он подумал: Игра окончена, парень. Я никогда её больше не увижу.

Он ошибался.

Сутки назад Генри из спальни прямиком направился в ванную. Сегодня он не стал нарушать устоявшийся ритуал.

Одно из двух: либо дыра в ванной есть, либо её нет. В первом случае придётся признать – или мир сошёл с ума, или (что гораздо более вероятно) свихнулся он сам. Ни то, ни другое ему не улыбалось. Но он должен был внести ясность, иначе бедная его голова грозила разлететься на мелкие осколки.

Генри открыл дверь. В ванной по-прежнему горел свет. С разбитого зеркала смотрел небритый парень со всклокоченными волосами. А чуть справа…

Дыра. Она стала больше и круглее. И по-прежнему мурлыкала тихую песню, излучая холод и мёртвые голоса.

Генри закрыл дверь и очень спокойно прошествовал в гостиную. Там он проверил дверь – цепи были на месте. Заглянул в глазок – пусто, только отпечатки ладош на стене. Открыл холодильник, достал три яйца, положил их в сковороду, не разбивая скорлупы. Долго-долго он изучал чёрный круг сковороды, и пальцы тряслись всё больше.

Он думал о цифре, которую видел на груди Синтии: три единицы, двойка и корявая шестёрка. Он думал о белом сиянии туннеля, которое становилось ближе, пока не поглотило его. Думал, что будь он немного расторопнее, Синтия могла бы остаться в живых. Он думал. Пытался найти ответы хотя бы на некоторые вопросы из бесконечного множества.

Как всё было бы хорошо, если бы этим утром треклятая дыра пропала, и Синтия в красивой розовой блузке по-прежнему стояла у входа в метро.

– Пожалуй, есть я сейчас не стану, – сообщил Генри. Открыв холодильник, он с отвращением посмотрел на мёрзлые продукты и вернул яйца на место. Голода он не чувствовал, как и позывов справить нужду. С того момента, когда он в последний раз брал еду в рот и ходил в туалет, прошло два дня. Не верилось, что это правда. Слабости Генри не чувствовал – только усталость в мышцах, но она со временем пройдёт. Его не оставляло ощущение, что с остановкой часов в квартире 302 время тоже замерло.

Теперь он стоял на перепутье. На этой линии проходила граница кухни и гостиной. Он мог усесться на кресло и предаться тяжёлым, но бесполезным думам, а мог снова посетить ванную и…