Они настороженно смотрели на подошедшего к ним Зубова.

— Повара мы, — слегка улыбнувшись, сказал старший. — Безоружные. В свою роту ехали, да, знать, черт нас попутал, вишь, куда угодили. Отпустили бы нас, господин офицер, может, еще успеем к обеду.

Зубов зло захохотал.

— В самом деле, может отпустить?.. Рисовую, кашу, наверное, везете краснопузым. Плохое они есть не будут.

— Не! — качнул головой старший. — Отруби. Круп у нас давно никаких нет. Два дня совсем не ели красноармейцы, хорошо, что давеча в разбитом вагоне три мешка отрубей нашли. Думали, накормим ребят, и вот, как на зло…

— Жалко тебе, что краснопузые голодные остались?

— Да как сказать? Знамо, жалко. Люди ведь. Свои товарищи.

— И по белым хорошо стреляют, — сдерживая ярость, продолжал спрашивать Зубов.

— А что же сделаешь, если война? — не подозревая беды, все так же простодушно говорил парень.

— Ты тоже стрелял?

— Бывало. Что греха таить. Когда туго приходилось, стреляли и мы.

Зубов заскрипел зубами.

— А ну покажи, что у тебя на лбу?

Парень с недоумением посмотрел на Зубова.

— Вот это что? — тыча в звездочку на фуражке, закричал Зубов.

Красноармеец пожал плечами, с опаской посмотрел на свирепеющего офицера.

— Связать им руки, — приказал Зубов, — да покрепче.

Дружинники бросились выполнять приказание начальника.

Несмотря на выпитый самогон, Машутка не могла забыться, не могла преодолеть жалости к попавшим в беду красноармейцам. Каждому из них было не больше восемнадцати лет, столько же, сколько ей самой. Она понимала, что ребята не сделали ничего плохого, и вся вина их заключалась лишь в том, что они служили в Красной Армии. Не разобрались ребята…

Когда пленных связали, Зубов распорядился:

— Привязать к скамьям и всыпать по сто шомполов.

А на лбах вырезать вот эти жидовские знаки, — и он с ненавистью ткнул в звездочку на красноармейской фуражке.

Испуганная Машутка бросилась к Луганскому.

Командир отряда сидел за столом в английской гимнастерке с расстегнутым воротом и мирно разговаривал с представителем местного кулачества.

Когда девушка вошла в избу, за селом послышались один за другим три залпа. Мужик настороженно посмотрел на собеседника, Луганский спокойно улыбнулся.

— Это Зубов забавляется, «друзей» ваших на тот свет отправляет.

Представитель ухмыльнулся в бороду, хотел что-то сказать, но его перебила Машутка.

— Федор Кузьмич! Ради бога… Они ни в чем не виноваты… Они повара. Скажите, чтобы не трогали их, отпустили.

— Кого это не трогать? — недовольным тоном спросил Луганский.

— Красноармейцев. Троих красноармейцев поймали… Бьют шомполами, Зубов велел звезды на лбах им вырезать…

Выслушав сообщение Машутки, мужик довольно хихикнул. Луганский вынул папиросу и неторопливо постукал мундштуком по крышке дорогого портсигара, и все тем же недовольным тоном сказал:

— Чего ты разволновалась? Зубов с красными за твоего отца с матерью рассчитывается. Спасибо ему сказать надо.

— И за нас! За нас тоже, — спрыгнув с лавки, заверещал обиженный Советами. — Натерпелись мы от них горя. Весь хлеб повыгребли, скотину позабирали, разорили, впору по миру идти. Таким вот голодранцам раздавали! — тыча кулаком в сторону, откуда неслись придушенные вопли, кричал раскрасневшийся мужик. — Рады были чужому, а теперь кричат, не по нраву шомпола-то. Убивать их, грабителей, надо всех до единого.

Машутка оттолкнула брызгающего слюной мужика к печи, вплотную подошла к Луганскому.

— Федор Кузьмич! Неужели на тебе креста нет? Там людей убивают, не скот, как ты можешь допустить это? Луганский неохотно поднялся, надел фуражку, покосился на зеркало, неторопливо ответил:

— Ладно, пойдем. Может быть, еще застанем, — и добавил: — А вообще ты зря за них заступаешься. Если не мы, так они нас на тот свет отправят. Вопрос ведь так и стоит кто кого. Других путей теперь нет…

На место казни они пришли поздно. Трое дружинников забрасывали навозом еще вздрагивающих в предсмертных судорогах красноармейцев. Зубов с помощниками ушел допивать самогон.

Остановившись среди двора, Луганский развел руками.

— Что я могу сделать? Война не тетка: или мы их, или они нас. Повторяю, других путей нет.

— Но для чего мы это делаем? — в отчаянии спросила девушка. — Кто нам дал право убивать безвинных людей?

Луганский покосился на уходящих из пригона, запачканных в крови и навозе дружинников, швырнул мешавшую ему под ногами гальку, раздраженно заговорил:

— Большевики ненавидят нас. Они хотят обобрать нас.

Они решили навязать нашему народу свой порядок. Но этим они только обозлили всех. И народ решил уничтожить их. И хотим мы этого или не хотим, будем принимать в этом участие или нет, их судьба не изменится.

Луганский говорил что-то еще, но девушка его не слушала. Она думала об Алексее. Он тоже большевик.

Возвратившись в избу, Машутка впервые задала себе вопрос: зачем белым нужно так зверски уничтожать своих противников? И почему в селах, только что оставленных красными, она не видела ничего подобного. Вспомнились рассказы Алексея о себе, о своих товарищах, слова «представителя» в разговоре с Луганским о том, что красные хлеб беднякам раздавали. И впервые зашевелились сомнения.

Войска красных перешли в наступление. Отряд Луганского за несколько часов боя потерял значительную часть своего состава и, оказавшись в тяжелом положении, начал отступать.

Машутка была послана Луганским на соседний хутор к Чугункову с приказом во что бы то ни стало задержать противника, дать возможность эвакуировать штаб и обоз.

Однако, прискакав на хутор, она обнаружила, что дружинников там уже нет, и сейчас же повернула обратно. Миновав огороды, Машутка ужаснулась, увидев впереди, в каких-то двухстах шагах, остановившуюся пулеметную тачанку красных. Заметив всадницу, у пулемета засуетился человек в кожаной фуражке. Потом этот человек резко отпрянул от пулемета и, замахав руками, начал что-то кричать. Но она не слышала этого крика. Понукая и без того мчавшегося во всю силу гнедого, она стремилась скорее скрыться за бугор, пока не заговорил пулемет.

Алексей, командуя батареей, за два месяца проделал нелегкий путь отступления от Златоуста до Волги. Окруженный врагами, Златоуст продержался недолго. Захватив Челябинск, а потом и Уфу, белочехи вместе с белогвардейцами стремились как можно скорее оттеснить красноармейские части со всей линии сибирской магистрали. По бездорожью, в обстановке кулацких восстаний, отступали советские войска на запад.

Подавленный тяжестью постоянного отступления, Алексей напрягал все силы, чтобы сохранить спокойствие. Но это ему плохо удавалось. Много думал о Машутке. В первые дни разлуки с ней он утешал себя надеждой на скорое свидание. Но когда Златоуст остался позади, эта надежда исчезла.

Руки Алексея часто сами по себе тянулись к месту в гимнастерке, где были зашиты Машуткины волосы, и ему приходила мысль бросить все и поехать на поиски девушки. Но эти же руки рядом с Машуткиными волосами нащупывали ссохшийся, пропитанный кровью комок земли…

Совсем неожиданно Карпова вызвали в штаб полка и предложили ехать на курсы краскомов. Но в этот день, когда должны были начаться занятия, их пригласили к начальнику училища. В большом давно не ремонтированном зале собралось около сотни людей — от безусых юнцов до поседевших, видавших виды воинов. Хотя людей собралось сравнительно немного, в помещении было шумно.

— Ванюха! Ванюха! — кричал черноусый рябой мужчина лет сорока. — И ты здесь? Давно ли?

— Здесь, дядя Проня, здесь! — отвечал с другой стороны белоголовый, курносый парень. — А где же мне еще быть как не здесь.

— Молодец! Молодец! — встряхивая шапкой длинных волос, продолжал дядя Проня. — Заходи вечером, поговорим…

Рядом с Алексеем два парня спорили, нужна или не нужна продразверстка.