— Как думаешь, отступать еще будем? — зажигая спичку и закуривая вместе с железнодорожником, спрашивал Кузьма Прохорович.

— Да куда же еще отступать-то, если город вон рядом, — хмуро отвечал машинист. — Хватит уж, отступали, пора и честь знать.

Поручив раздачу остальных подарков приехавшим с ним членам комитета, Кузьма Прохорович пошел в окопы и там прочитал наказ рабочих и их семей, обращенный к защитникам города. И всюду после чтения наказа, с требованием не отдавать врагу родного города, бойцы клялись ни отступать ни на шаг.

Не дремали и враги. Вечером Федор Луганский получил от генерала Войцеховского приказ перейти утром всем полком в наступление и разгромить противостоящий ему «сброд» челябинцев, а затем, ворвавшись в город, ударить в тыл обороняющим город от отряда Косьмина.

Федор решил сам участвовать в атаке. Он видел, что наступил его решительный час: может быть, последняя возможность прославиться и подтвердить свею правоту…

Перед ним лежал родной город. Здесь он родился, вырос и возмужал. Здесь знакома каждая улица, каждый переулок. Здесь живут его родители, соседи, друзья по работе. Федор был полон решимости победить.

«…Иначе не может быть, — рассуждал он. — Пусть дорога к городу будет проложена по трупам, пусть меня проклинают за это, но я не могу поступить иначе. Не могу. Завтра, именно завтра, решается вся моя судьба, — думал Федор. — И я должен безжалостно уничтожать каждого, кто встанет на моей дороге. Другого выхода у меня нет».

Рано утром, после небольшой артиллерийской подготовки, Луганский приказал полку начать атаку. Сам он находился на опушке березового леса, перемешанного с молодой осиной. В лесу сосредоточилась конная группа из нескольких сот всадников, подготовленная для рейда в тыл. Ее-то он и решил вести, как только наметится благоприятная обстановка.

Примерно сажен триста непаханной низины, покрытой молодым мягким солончаком, разделяли окопы противников. Перед атакой стороны располагались на склонах небольших, заросших лесом бугров. Роса только еще начала падать, и в низине бродили белые клубы тумана. По приказу Луганского полк пошел в атаку тремя цепями с интервалами в пятьдесят сажен. Впереди цепей, с винтовками наперевес шли полупьяные офицеры.

Половину пути наступающие прошли без задержки, но как только передняя цепь достигла низины, с противоположного бугра гулко раздался одинокий выстрел, за ним второй, третий. Через несколько секунд весь бугор защелкал винтовочными выстрелами. Потом застрекотали два пулемета. Цепи белых залегли и стали продвигаться перебежками. Но чем меньше оставалось расстояние до цели, тем короче и короче становились перебежки, тем длиннее паузы. Атака явно захлебывалась, а огонь с бугра все нарастал. Нужны были особые, энергичные меры. По звукам выстрелов Луганский определил, что правый фланг полка, там, где был сосновый бор, почти не обстреливался. Как видно, красные меньше всего ожидали атаки в этом месте. Вскочив на стоящего за кустами буланого коня, он вынул из ножен шашку и с криком «За мной!» поскакал к лесу. Расчет был прост. Луганский хотел лесом выйти в тыл противника и оттуда атаковать вовлеченных в бой челябинцев.

В это же утро Трофим Папахин с группой бойцов в несколько десятков человек был послан для охраны перевязочного пункта. Но он опоздал. Кавалеристы Федора Луганского, проскочив жидкую оборону, напали на перевязочный пункт, расположенный в бору, раньше, чем Папахин подошел к палаткам. Началась дикая расправа над ранеными красноармейцами и безоружным персоналом.

Белые рубили расползавшихся в разные стороны раненых, изрубили метнувшуюся из палатки Дуню. Бойцы Папахина не успели еще сделать ни одного выстрела, а большинство раненых и половина работников пункта были уже уничтожены. Валялась на земле сбитая лошадью Мария Яковлевна, которая работала на пункте. Как бы прикрывая ее своим телом, широко взмахнув руками, на нее упал с разрубленной головой доктор Шамильчик.

Когда красноармейцы, укрывшись за деревьями, открыли огонь и колчаковцы начали один за другим валиться с лошадей, Луганский понял, что дальнейшая задержка отряда может привести к тяжелым потерям. Тогда он, не ввязываясь в бой с бойцами Папахина, повернул отряд и повел его в тыл челябинцам.

Одним из первых скачущую лаву кавалеристов заметил Кузьма Прохорович, стоявший около пулемета у развалины когда-то стоявшего здесь кирпичного строения. Он приказал повернуть пулемет, а сам побежал к лежащей на опушке леса цепи рабочих и, захватив там около двух десятков бойцов, бегом повел их к пулемету.

Расположившись по обеим сторонам пулемета, горстка храбрецов открыла огонь по несущейся на них лаве. Может быть, им удалось бы отбить белогвардейцев, если бы не случилась беда: пулемет, поперхнувшись, неожиданно умолк. Заело ленту. Стреляя с колена, Кузьма Прохорович видел, как на него, блестя поднятой шашкой, несся всадник на буланой лошади. Сменив обойму, он снова поднял винтовку и только теперь увидел, кто был наседающий на него враг.

Трудно сказать, что произошло в последний момент. Может быть, помешала торопливость, а может быть, дрогнувшее отцовское сердце — посланная им пуля пощадила пригнувшегося к гриве буланого коня всадника. А Федор узнал отца только тогда, когда сабля тупо лязгнула по черепу. Совершив это злодейство, Федор не только не остановился и не помог упавшему отцу, но догнал бегущего пулеметчика, начал рубить его окровавленной шашкой. Покончив с пулеметчиком, Федор оглянулся назад и тут увидел, что его кавалеристы, топча лошадьми ткнувшегося в сухую траву зарубленного им отца, поворачивают обратно. Вначале он не понял, почему они это делают, но, взглянув в сторону Челябинска, увидел высыпающих из-за пригорка красных кавалеристов. Луганский впереди всех поскакал обратно к лесу, надеясь опередить красных и вырваться из окружения, в которое попал его отряд.

Получив сведения о нападении белогвардейцев на перевязочный пункт и о выходе в тыл конницы белых, Алексей попросил Машутку поехать на перевязочный, а сам, не медля ни одной минуты, поскакал к резервным эскадронам.

На перевязочном пункте Машутка застала страшную картину. Обезумевшая от горя Мария Яковлевна вместе с оставшимися в живых работниками пункта и бойцами Папахина, старались спасти тех, в ком еще теплились признаки жизни. Машутка, решив, что ей нужно немедленно доложить о случившемся на перевязочном пункте Алексею и просить о помощи, повернула коня обратно.

Миновав лес, девушка поднялась на бугор. Внизу по направлению к лесу скакал отряд белогвардейцев, наперерез ему неслась лава красных кавалеристов. Машутка направила коня к тем, что были справа. Она поняла: белогвардейцы не успеют уйти в лес, Алексей перехватит дорогу раньше, чем белые доберутся до леса. Прошло еще несколько секунд. Приблизившись, Машутка узнала скачущего впереди колчаковцев командира. Хватаясь за кобуру, видела, как вздыбились кони Федора Луганского и Алексея, как, блеснув на солнце, сцепились две шашки, как упал с лошади Луганский.

В этот жаркий день двадцать девятого июля прорыв кавалеристов под командованием Луганского и разгром ими перевязочного пункта был единственной «победой» белогвардейцев. Разбитые, они неудержимо покатились назад, к Тоболу.

После разгрома колчаковцев под Челябинском Алексей получил приказ о переброске дивизии на другой фронт. Вызванный к Фрунзе, он зашел к Захару Михайловичу и там неожиданно встретил Маркина и Юсупа. В небольшой комнате с одним распахнутым настежь окном стоял накрытый белой скатертью, сколоченный из досок стол и несколько табуреток; у стены один на другом, прямо на полу, лежали три потрепанных чемодана.

У стола хлопотала все такая же худенькая, с тем же гордым, еще красивым лицом, Наталья Дмитриевна. Она торопливо переносила из сеней малосольные огурцы, колбасу, жареную рыбу, тарелку с хлебом, а под конец притащила целую бутыль с вишневкой. По ее довольному, разрумянившемуся лицу, по торопливым движениям оголенных по локоть рук было видно, что она рада гостям и готова угощать их всем, что только у нее есть.