— Не бойся, — хрипел в ответ Тучкин. — Это я здесь не оставлю, с собой повезу. Тут вещички, брат, эг-ге… Как ящик, так и целый капитал. Музейные ценности спасаю. — И Тучкин рассмеялся кудахтающим смехом. — Все под честное слово получил. Ну, значит, и возвращать можно будет честным словом. Вчера один иностранец только за один вот этот ящик пять тысяч золотых давал, да я не тороплюсь…

Егор Матвеевич неестественно кашлянул и, помолчав, как-то неопределенно произнес:

— Да… Дела…

За ужином долго молчали, хозяин то и дело поглядывал на Тучкина, потом спросил:

— Отступать-то далеко думаете?

Мохнатые брови Тучкина полезли вверх. На лице появилось недоумение. Уловив, наконец, едва заметный кивок Егора Матвеевича в сторону Машутки, Тучкин понял, почему он снова задает ему тот же вопрос, на который он час назад ответил, что ничего не знает. Теперь он заговорил иначе.

— Какое же это отступление? Просто хитрость нашего командования. Пришло время, когда можно уничтожить всю красную банду. Наши решили, что лучше всего сделать это уничтожение на знакомой территории. Ну вот, знаете ли, составили такой хитроумный план и заманивают их в ловушку. Я знаю точно, красным подходит конец. Это ясно.

Ну и могу сообщить вам еще об одном секрете, о чем я то же очень хорошо знаю. Хотят еще проверить и своих, кто как поведет себя при отступлении, чтобы потом вывод сделать: кого наградить, а кому голову набок свернуть.

Егор Матвеевич сжал дрогнувшие губы, посмотрел на молчавшую Машутку и, вздохнув, сказал:

— Слышишь, Маша, куда дело-то клонится? Это я про наш давешний разговор поминаю. Выходит, что оставаться тебе здесь ни под каким видом нельзя. Лучше немного по терпеть, чем ни за что, ни про что голову потерять. Сама видишь, какое время. Налетишь на злого человека, вроде вашего Зубова, о котором ты мне писала в письме, и конец.

Подумав, Машутка возразила:

— Не пойму, за что мне конец будет. Я в белую армию добровольцем пошла. И если теперь служить больше не могу, значит, имею полное право остаться дома. — И, подумав, добавила:

— Я никого не убивала и не грабила.

— Закон есть, я знаю, — ответил Тучкин. — Там сказано, чтобы всех дезертиров немедленно расстреливать, и тех, кто скрывает, тоже к стенке.

Егор Матвеевич испуганно перекрестился.

— Господи, спаси. Вот еще беда на старости лет навалилась, — и, с укором посмотрев на девушку, спросил: — Неужели, Маша, ты в самом деле решила под расстрел меня подвести?

— Так ведь я добровольно пошла на фронт. За что же нас расстреливать? — защищалась Машутка, хотя и знала, как Зубов расстреливает ни в чем не повинных людей.

Тучкин махнул рукой и с нескрываемым ехидством продолжал:

— В белой армии все добровольцы, а в законе сказано:

Значит, доброволец ты или нет, дезертирам одна цена. А по том, — добавил Тучкин, продолжая насмешливо улыбаться, — тебе следовало бы и о клятве подумать… Нехорошо, если отец с матерью в гробу перевертываться будут…

Машутка вздрогнула. Поднявшись и выходя из-за стола, она твердо сказала:

— Я клятвы не нарушала и прошу меня этим не корить. Но и дурить меня тоже хватит.

Остаток ночи и весь следующий день Машутка лежала в постели. Перед закрытыми глазами один за другим вставали отец, мать, Алексей. «Что же мне делать, что?» — спрашивала себя она, вспоминая угрозу Тучкина. И перед ней, как бы в ответ на это, одна за другой плыли картины убийств и насилий, совершенных белогвардейцами. «Нет, хватит, хватит, — кусая сухие губы, шептала Машутка. — Я не могу больше продолжать это черное дело. Нужно решить, что делать дальше. Да, да, решать, а не сидеть сложа руки». Поднявшись с постели и накинув на плечи шинель, она осторожно открыла дверь и так же осторожно вышла на улицу.

Саманная, покосившаяся набок изба Калины стояла на самой окраине, недалеко от березовой рощи. Под тенью деревьев много лет назад был установлен деревянный стол на одной дубовой ноге, вкопанной в землю. За этим столом домочадцы и сам Калина любили ужинать и просто посидеть в свободные вечера.

Вот и сегодня, вернувшись домой и напившись чаю, Калина сидел около стола и попыхивал самодельной трубкой.

Неожиданно его внимание привлек показавшийся из рощи человек, с оглядкой идущий в сторону его дома. Подошедший незнакомец оказался пожилым безусым и безбородым человеком, с веселыми черными глазами, с бритой продолговатой головой.

— Здравствуй, друг, — сказал незнакомец.

— Здравствуй, — насторожившись, ответил Калина.

— Не узнаешь? — склонив голову, спросил незнакомец.

— Юсуп! — обрадованно воскликнул Калина, узнав, на-конец, в подошедшем своего давнишнего знакомого, с которым несколько лет назад работал на строительстве железнодорожного моста. — Какими ветрами тебя сюда придуло?

— По делу, горькая ягода, по делу, — подавая руку, ответил Юсуп. — Зря не пришел бы, — добавил он, внимательно оглядываясь по сторонам.

— А отчего же и просто не зайти к другу, — не понимая настороженности Юсупа, сказал Калина. — Помнишь, как вон ту скворешницу ставили, когда вместе с работы шли и ты ночевал у меня? Помнишь, как ты сорвался и я тебя за волосы ухватил. А скворешница-то и сейчас стоит, — показал рукой Калина.

— Помню, помню, горькая ягода: упасть-то я тогда не упал, но и волос на голове немного осталось. Вот с тех пор и привык бриться.

— А я тебя поэтому и не узнал. Косматый ты был тогда: борода, усы, а теперь гол-голехонек. Да и годочков-то прошло немало.

— Да-а, — протянул Юсуп, снова оглядываясь по сторонам, — немало.

Видя настороженность Юсупа, Калина пригласил друга в дом и уже у крыльца спросил:

— Ты, вроде, прячешься, что ли? Может быть, ставни закрыть?

— Закрой, закрой, — согласился Юсуп, — не люблю, когда на меня смотрят кому не надо. Привычка…

— Знаю, — вводя друга в избу и чиркая спичкой, чтобы зажечь лампу, ухмыльнулся Калина, — постоянно вспоминаю твои рассказы, как ты бродяжничал и как каторжника Ершова выручал. Теперь он, поди, комиссаром каким-нибудь ходит.

— Кто, Ершов? — расцветая в улыбке, переспросил Юсуп. — Угадал. Комиссаром, да еще каким… А ты что, один, что ли? — не видя никого в избе, спросил Юсуп.

— Один, — снимая с полки самовар, ответил Калина. — Ушла хозяйка вместе с ребятами к сватье ночевать, та на мельницу, кажись, уехала, а дома никого. Сейчас самовар поставлю, чайку попьем. На вот кисет, закуривай пока…

Юсуп взял кисет, оторвал полоску бумаги и, свертывая цигарку, спросил:

— Ну как, горькая ягода, при новых хозяевах поживаете?

— Неважно, — гремя трубой, ответил Калина.

— Что так? Новое всегда лучше бывает. Особенно первое время.

— Какие они новые, — сердито отмахнулся Калина. — Самое настоящее старье. Хлам, одним словом, который люди выбросили было, а он с грязью назад приплыл.

Юсуп, прикуривая, показал пальцем в сторону села.

— Многие так думают или ты один?

— Какое один, — вздохнул Калина. — Многие образумились. Да оно и не мудрено. Сплошное мордобитие, нагайки, поборы. Что ни день, то новое распоряжение. Богачи прямо осатанели, спасу нет, как гнут палку. Вот-вот треснет.

— Кто, палка или терпение?

— Ну да, палка.

— И окажется у ней четыре конца, — засмеялся Юсуп и, пересаживаясь к столу, сказал:

— Вот что, горькая ягода, садись-ка поближе, потолковать надо.

Калина подошел к столу и, не дожидаясь, когда Юсуп заговорит, спросил:

— Чего скрываешь, скажи прямо, ты оттуда?..

— Садись, садись, все скажу…

Друзья уже говорили больше полчаса, когда в окно кто-то постучал. Прикрутив фитиль, Калина пошел во двор.

У крыльца стояла Машутка. Несмотря на поздние сумерки, Калина видел, как пылали ее щеки.

— Дядя Калина, — волнуясь, сказала Машутка, — можно к тебе?