— Я уверен, господин Петчер, — стремясь казаться спокойным, сказал Рихтер, — что мы имеем дело с простой случайностью или обыкновенным недоразумением. Я послал за ними людей. Через час все будут на своих местах.

— Вы так думаете? — сбавляя тон, но не скрывая недоверия к словам Рихтера, переспросил Петчер. — Боюсь, как бы эта простая случайность не имела большевистского запаха.

Рихтер испуганно посмотрел на Петчера, решив, что упоминание о большевистском запахе англичанин относит лично к нему. Перед глазами взволнованного управляющего проплыла зловещая фигура полковника Темплера, и он почувствовал, что не может выговорить ни слова.

— Скажите, когда вы сможете доложить об этом сборе? — стараясь показать Рихтеру, что он поверил в его предложение, спросил Петчер.

— Самое большее через два часа, — волнуясь, ответил Рихтер.

— Хорошо, — согласился Петчер, — я верю, что вы сделаете все, что будет нужно, и большевикам ничего не достанется. Торопитесь, у нас очень мало времени. Действуйте решительно. Если потребуется сила, смело применяйте ее. Я сегодня же еду в Кыштым. Можете рассчитывать на самую решительную поддержку Кыштыма.

Обрадованный Рихтер низко поклонился и заверил хозяина:

— Я уйду из Карабаша не раньше, чем оставлю здесь вместо завода труп без сердца, без мышц и без крови.

Петчер протянул руку.

— Иначе я о вас и не думал. И мне очень хочется сказать на прощанье, что ваш труд, господин Рихтер, будет вознагражден. Мой дядя узнает все, что нужно знать о преданном исполнителе. А это что-то значит.

Пожимая протянутую руку, Рихтер горячо воскликнул:

— Мы заставим большевиков вернуть нам завод. За ставим. Да, да! Так и скажите господину Уркварту: обязательно заставим.

В притихшем Карабаше снова начался разгул белогвардейцев.

— Где муж! — врываясь в дома карабашцев, кричали колчаковцы, разыскивая не вышедших на работу.

— А для чего он вам? — хмурясь, спрашивали жены и матери рабочих.

— Как для чего? Работу бросил, а ей для чего. Смотри, дура, ты у нас поговоришь… — грозили колчаковцы.

— Ну, в отношении дуры, это еще как сказать, — спокойно отвечали женщины, — к Рихтеру, к вашему, ума занимать не пойдем. Свой-то ум какой ни есть, а все лучше, чем чужой.

— Тетка! — орали колчаковцы. — Ты что, по зубам захотела? Забыла, с кем разговариваешь?

— Да что вы пристали ко мне как банный лист, — огрызалась хозяйка. — Вам муж нужен, ну с ним и разговаривайте.

— Вот так бы сразу и сказала, чучело гороховое, чем зубы скалить, зови-ка его сюда.

— Да его дома нет.

— Как нет? Куда девался?

— Сено косить ушел. Вчера с работы уволили, вот он и собрался… Дров тоже надо запасти на зиму.

— Кто его уволил, что ты мелешь? Али спятила?

— Ничего не спятила, — невозмутимо отвечала хозяйка, — сказали, что завод работать больше не будет.

От ярости колчаковцы бросались ломать домашнюю утварь, били стекла. На шум прибегали соседи, хватались за колья и нередко битые колчаковцы с трудом уносили ноги.

На следующий день колчаковцы бросились на покосы и лесорубочные делянки. Рабочие спокойно выслушали приказ Рихтера, немного поупирались, но под конец сказали, что завтра придут. Сказали и не пришли. А те, кто еще приходил на работу, тоже заявили, что не могут остаться без дров и сена, да и одним невозможно выполнить приказ. Завод и шахты совсем опустели. Колчаковцы получили распоряжение Кучеренко пригонять рабочих силой. А пока рабочие не будут согнаны, решили использовать военнопленных, до этого работавших на рубке дров. Но большинство военнопленных вдруг заболели животами. Охая, они валялись на нарах. Взбешенный Рихтер послал в казарму доктора. Он был уверен, что это саботаж.

Неузнаваемо изменившийся за эти годы Федор Зуев, теперь под фамилией Жучкина, исполнял должность кучера больницы. Он, не торопясь, запряг лошадь, усадил погрузневшего и крепко постаревшего Феклистова в коробок, повез в казарму. Вместе с Феклистовым в качестве сестры ехала работавшая в больнице Дуня. В последние дни она часто бывала у военнопленных, лечила их от малярии. В дороге, обращаясь к ней, Зуев спросил:

— Ты, Дуня, кажись, их навещаешь, не знаешь, что это они так расхворались?..

Улыбнувшись, девушка ответила:

— У них ведь покосов, дядя Федор, нет. И дров рубить им не надо.

— Ах, вот оно что, — добродушно рассмеялся Федор, — болезнь-то, значит, у них от совести. Ничего не скажешь, молодцы, — и он вопросительно посмотрел на доктора.

Доктор как-то неопределенно крякнул и стал молча смотреть на свои ноги.

— Они хотя и пленные, а тоже не дураки, — продолжала Дуня, — понимают что к чему. Видят, что хозяевам нашим конец подходит.

— Чудеса! — развел руками Федор. — Такая громадина и бежит. И кто, вы думаете, их бьет? — обращаясь к Дуне, спросил Федор, — Наш брат. Намедни ко мне знакомый один заходил из Челябинска. Говорит, бывший рабочий Карабаша Ершов у красных чуть ли не за главного. А мальчишка тут был у нас один, Алешка Карпов, за генерала вроде, дивизией, говорит, командует.

Угрюмо молчавший Феклистов вдруг вскинул голову, схватил Федора за полу пиджака.

— Неправда! Этого не может быть…

— Правда, правда, Андрей Иванович, — подтвердила Дуня, — я тоже слышала.

Феклистов круто повернулся к Дуне, недоверчиво посмотрел ей в глаза и, как видно, найдя в них ответ на взволновавший его вопрос, закричал:

— Обожди! Остановись! — Он вылез из коробка и размахивая шляпой, пошел по обочине дороги.

Пленные встретили доктора неприязненно, но нельзя было сердиться на человека, который так дружески улыбался, весело хлопал их по подтянутым животам и всем, кто к нему подходил писал: «Дизентерия. Режим постельный», а под конец, сославшись на отсутствие лекарств и боязнь допустить распространение эпидемии, объявил барак карантинным.

Прощаясь с Дуней, Отливак спросил, показывая кивком головы в сторону доктора:

— Ваш?

— Наш и ваш, — ответила Дуня.

Время, установленное Петчером для демонтажа и отгрузки оборудования, подходило к концу, а дело, по существу, еще и не начиналось. Пойманных в лесу рабочих заставляли работать под охраной белогвардейцев, но толку от этого было мало.

Гнали на работу и военнопленных, однако и это не давало ощутимых результатов. Люди находили сотни причин, чтобы тормозить работу. В первый же день выяснилось, что для разборки машин нет инструментов. Куда они девались, никто толком сказать не мог. Бросились собирать инструменты по всему заводу, но их нигде не оказалось. Тогда было приказано приступить к изготовлению инструментов. Начали изготовлять, но они сразу же выходили из строя.

Все дни Рихтер, как одержимый, метался по заводу. Он, стал по несколько раз в день посылать Петчеру телеграммы, прося его приехать в Карабаш или прислать помощь. — Он стремился втянуть его в непосредственное руководство этим безнадежным делом и снять с себя хотя бы часть ответственности.

Читая телеграфные ленты, Петчер неистово ругался и снова требовал при любых условиях выполнить его приказ, но в помощи отказывал, потому что ждать ее было неоткуда. Никому не было дела до Петчера и его машин. Каждый думал лишь о себе и своих делах. Когда Петчер обращался с просьбой послать в Карабаш воинскую часть, на него смотрели как на сумасшедшего. Так шел день за днем.

Когда Красная Армия, окружая Екатеринбург, появилась у Мраморской, Петчер приказал прекратить откачку воды и затопить шахты. В этот же день кто-то оборвал телеграфные провода, и связь между Карабашом и Кыштымом прекратилась.

Утром к Рихтеру явился Жульбертон. Он заявил, что после остановки шахт ему делать здесь больше нечего.

— Вы считаете, что наше дело полностью потеряно? — спросил Рихтер.

Жульбертон безнадежно махнул рукой.

— А известно ли вам, — прищурившись, спросил Рихтер, — что на Смирновской шахте два часа назад рабочие самовольно возобновили откачку воды?..