По-вашему выходит, что если погонялки не будет, так, значит, и жить нельзя. — Он зло рассмеялся, выкинул вперед кулак и выкрикнул: — К черту! Хватит! На кой нам эти нахлебники, погоняльщики, живодеры. Давайте лучше сами собой управлять будем. Скажите, умрем без них? Ничего подобного. Только тогда и жизнь настоящая начнется.

Свобода свобод! Гармония никем не угнетаемой личности… По столу грохнули кулаки офицера неизвестного чина.

— Подавись ты ею, своей свободой свобод, и уходи отсюда ко всем чертям. Наелись мы этих свобод. Хватит Эх, вы! Пустозвоны треклятые! — И он снова ударил кулаком по столу.

— Друзья! А не лучше ли нам прекратить эти бесполезные споры, — вмешался в разговор молчавший до сих пор чернобровый красавец, подпрапорщик Чугунков. — Не все ли равно, какой черт будет нами управлять? Любая власть — гадость. Так пусть спорят о ней те, кому это еще не надоело, ну их к дьяволу, а мы давайте лучше в очко сгоняем. — И в его руках зашелестела колода карт.

Несколько человек стали подсаживаться к столу. Споры стихли.

Так в картежной игре, в бегании на больших станциях за довольствием и в горячих спорах не заметили, как Добрались до Самары. Здесь состав был расформирован, и люди в военной форме предложили пассажирам от имени белогвардейско-эсеровского комитета освободить вагоны.

— Наша власть распространяется пока только на Самару, дальше поездов мы не пропускаем. Расходись, кто куда знает, — выслушав протесты пассажиров, заявил старший группы военных.

Обрадовавшись, Луганский отправился в город и на другой же день получил от комитета поручение сформировать боевой отряд.

— Мы начинаем всенародную борьбу с узурпатора ми, — сказали ему в комитете. — Ты будешь действовать от лица народа, это дает тебе неограниченное право военного времени.

Встретившись на следующий день с Чугунковым, Луганский предложил ему записаться в отряд.

Покосившись на новые сапоги Федора, Чугунков спросил:

— А как обеспечиваться будем?

— Полное офицерское довольствие и верное повышение.

Ни о чем больше не спрашивая, Чугунков сказал:

— Пиши, деваться больше некуда. Служили царю, служили временному, теперь придется служить комитету.

Третьим в отряд записался офицер неизвестного чина.

Это был жандармский поручик Зубов. Тот самый офицер, что приезжал вместе с Греем в Карабаш для ликвидации забастовки.

Первую вербовку добровольцев Луганский решил провести среди железнодорожников. На собранном для этой цели митинге он долго говорил о чистой демократии и абсолютной свободе, клеймил большевиков, называл их узурпаторами и предателями родины. Призывая к вооруженной борьбе с ними, он в конце своей речи предлагал записываться в отряд «Народная свобода». По словам Луганского, отряд должен в скором будущем разрастись в великую армию спасения родины от коммунистов.

Однако, когда дело дошло до записи, охотников не оказалось.

— Пусть другие записываются, а мы подождем, — заявил Луганскому хмурый, с замасленными руками слесарь депо.

— И думать нечего, — отрезал высокий сутулый машинист. — Пошли они к черту со своей демократией. Знаем мы, что это за демократия за такая…

Обескураженный Луганский хотел было уже уходить, но тут к столу подошел высокий здоровенный парень в суконной поддевке, в больших яловых сапогах. Положив на стол тяжелые в рукавицах руки, он попросил, чтобы его записали в отряд каптенармусом.

— Почему каптенармусом? — удивился Луганский.

— Говорят, паря, эта должность больно хорошая. Дядя у меня в царской каптенармусом был. Шибко хвалил. А так, на другую я не согласен…

Луганский подумал и решил, что для начала можно записать и каптенармусом. Вертя карандаш, он, как бы про себя, сказал:

— Каптенармус есть, а вот где бойцы?

— Фу, о чем тужит, — рассмеялся каптенармус, назвав себя Назаровым Гаврилой. — Этого добра, паря, сколько хочешь сейчас можно набрать, только не здесь, а в селе. Поедем, я тебе три отряда там насшибаю.

В селе, куда их привел Назаров, собрали сход. И снова Луганский говорил, теперь уже перед мужиками, о демократии, об абсолютной свободе, об Учредительном собрании. Снова клеймил большевиков. Снова называл их немецкими шпионами. Всячески восхваляя партию эсеров, доказывал, что она защищает интересы крестьян.

Его слушали внимательно, но записываться в отряд не спешили. Бедняки постепенно уходили с собрания. Тогда взял слово Назаров.

Надвинув на лоб большую с жестким козырьком фуражку, он сердито посмотрел на Луганского и, взмахнув кулаком, закричал простуженным голосом:

— Нам про шпиенов рассказывать, паря, нечего. Здеся их нету. У нас свои антересы есть. Кровные наши. Мужицкие. Долой продразверстку! Вот чаво нам надо. К черту продотряды! Даешь свободную торговлю! Ясно я говорю?

— Ясно! — закричали со всех сторон. — Правильно!

— Раз ясно, то о чем и говорить тогда, — заключил Назаров. — Сказывают, опять будто бы продотряд к нам хотят прислать. Но мы его и к поскотине не пустим. Хватит нас грабить. Записываться надо в отряд и винтовки в руки. Пугнуть, чтобы их было чем. Вон в Гавриловке-то как властители мужиков ограбили. Слышали поди.

— Слышали! Слышали! Продотрядники проклятые! Шкуродеры!

— Вот и хорошо, что слышали, и, значит, знаете, что мужиков без хлеба оставили. Хошь сегодня пропади, хошь завтра. Коммунистам до этого дела нет. Бить их за это, подлецов, надо, а тут нам про шпиенов толкуют… Ясно я говорю?

— Ясно! Правильно! — снова подтвердили десятки голосов, и обиженные кулаки тут же стали записываться в отряд.

Теперь Луганский знал, чем нужно начинать и кончать свои речи на деревенских митингах. Это помогло ему за каких-то десять дней завербовать в свой отряд свыше двухсот человек.

…В Гавриловку Луганский приехал в сумерках. Остановившись около Сумкинского дома, он заметил проходящего мимо Калину.

— Эй, человек! — крикнул Луганский. — Поди-ка сюда.

Калина подошел, взглянул на плечи офицера, невольно поежился. «Значит, и к нам золотопогонники пожаловали, — подумал он. — Ну теперь хорошего не жди…»

Дождавшись, когда подъехали все отрядники, Луганский спросил:

— Где у вас Совет помещается?

Калина вспомнил про Редькина, неофициально исполняющего обязанности председателя, и сказал:

— У нас нет Совета.

— Как нет? — удивился-Луганский.

— Красные советчиков арестовали.

— Врешь!

— Если я вру, тогда спроси вон у него, — и он показал рукой на отворявшего ворота Егора Матвеевича.

Через несколько минут Калина огородами прибежал к дому Редькина, перешагнул Через прясло и торопливо постучал в сенную дверь.

— Беги скорее! — зашептал он показавшемуся в двери Михаилу. — Приехали человек сорок.

Редькин ни о чем не спрашивал. Белых ждали с часа на час. Вскинув, на плечо винтовку, он неуверенно посмотрел на Калину.

— Ну, а ты как думаешь? С нами или здесь хотишь приобыкнуть?

— Я-то? — переспросил Калина. — Я пока думаю остаться.

— Смотри, не прошиби. Контрреволюция — это тебе не фунт изюму. Загорчиться можешь и ноги протянуть. Сумкин тебе не товарищ.

Калина потянул Редькина за рукав:

— Ну, ты торопись, а то сцапать могут. А я еще поду маю, посмотрю. Ивана Ашуркина не Сумкин, а красные кокнули. Это как, по-твоему?..

В полночь восемь человек во главе с Редькиным вышли из заброшенного овина и, озираясь, торопливо пошли к чернеющему лесу. У самой опушки Редькин остановился и, оглядев хмурые лица товарищей, сказал:

— В Самаре белые, в Уфе тоже. Придется к пролетариату на Урал пробираться. Если у кого сомнения какие есть, али духа не хватает, лучше воротиться. Мировой революции трусы не нужны.

— Чего зря говоришь, — огрызнулся Пронин. — Пошли, тайга-матушка не выдаст.

Мужики покурили, оглянулись на мерцавшие во тьме огоньки родной Гавриловки и один за другим потянулись в дремучую чащу.